Моральный патруль. ОбличениеЪ - Георгий Эсаул

Печали моей я не видел конца, бегал по берегу, стенал, заламывал руки, падал на колени, рыдал, но мои действия, даже стихи герцога Шиллера не помогали – крючок оставался безучастным к моим страданиям и не отцеплялся, будь трижды он проклят в аду.

Непростое решение пришлось принять – лезть в реку и руками отцеплять зацепленное – так благородная скрипачка предлагает свои произведения застенчивому экзекутору.

От соприкосновения с холодной водой я заболею, приду в упадок, сердце моё расколется, и мрачная туча неминуемой смерти от простуды покроет мои веки замысловатой татуировкой с изображениями гробов.

Но долг перед удочкой превыше гармонии тела; с вдохновением я направился к воде, даже не опасался, что утону, а смерть Во Имя – укор лентяям не поэтам.

На границе с водой, когда безнравственные жуки плавунцы тянули ко мне жвалы, я призадумался – так кручинится пианист возле рояля в кустах.

Не испорчу ли я новенькие щегольские ботфорты работы графа Микимоты Йоко Сана; и новенькие панталончики (стилист – князь Болотников Генрих Карлсен) – тоже придут в уныние и упадок?

Я огляделся – ни натуристов, ни коров с печальными очами – ни одной живой одушевленной поэтессы; никто не заметит, как я сниму ботфорты и панталоны – неблагородно, но решительно, потому что ради матушки и батюшки; не о себе радею.

С замиранием сердца я снял ботфорты, скинул щегольские панталоны, остался в кружевных розовых носочках – чудесненькие, премиленькие, будто стихи из уст благородной девицы; нижних панталончиках с кружавчиками, и кружавчики на исподних панталончиках – превыше похвал — работа шевалье Людовика фон Третьего; я ступил в светлые струи реки Лета.

Камзол, манишку, жабо, шляпу с пером, я, разумеется, не снял, и при шпаге остался; вдруг, встречу водяного поэта – как с ним разойдусь без шпаги, а шпага – рифма поэта.

Я шел дальше и дальше, ощущал подошвой каждый камешек на речном дне, впитывал духом холод воды и чувствовал себя морально устойчивым наиблагороднейшим эстетом из всех купающихся во Вселенной.

Вода достигла мне талии, талия у меня — благородная, осиная, тонкая, а дальше – нет надобности, потому что я добрел до места, где зацепился крючок; куда стремятся художники, для что живут поэты – цели неясные, туманные, разделены на творческие мастерские и библиотеки; но свою цель на данный момент я знал – отцепить крючок от коряги.

Ощутил себя плагиатором, позарившимся на чужую пьесу, я опустил руки под воду, намочил рукава сюртука, но не бранил себя, оттого, что бедный в положении, но богатый внутренним Миром поэзии.

Крючок отцепился легко, сразу, не устоял перед подвигом возвышенной натуры, доблестной, всесторонне эстетически развитой, как развиваются крылья у новорожденного Пегаса.

Я развернулся, взял себя в руки, уже намерился возвращаться, но вдруг, словно чёрная молния в белом платьице пронзила моё существо: девочка, примерно моих лет, и всенепременно — Наиблагороднейшая, видно по осанке, по кокарде за нравственность в волосах – закаменела на берегу, там, где заросли гуще, словно переплетены замысловатым хореографом.

Черноволосая, со вкусом и дорого одетая, под белым летним зонтиком, в кружевах, в оборочках, в ленточках, девочка, вероятно, с самым искренним восторгом собирала цветочки – недоплетенный веночек в руке, но заметила меня, и исподние панталоны у меня в облип, отсырели, поэтому очень неблагородно обтягивали, показывали анатомию ниже пояса, но неявно, не нарочно – иначе я бы от стыда утонул, но до крайности конфузили меня – так пятнышко на манишке подрывает авторитет академика изящной словесности.

Девочка, когда меня заметила, то потеряла рассудок – навсегда, или на время; недоверчивость и отчаяние отражались на лице, а ротик приоткрыт и перекошен, будто его раздирали художественной кистью большого размера.

Благородные девицы анатомию не изучают, тем более – строение мужского тела; не изящно, гадко, если, конечно, мужчина не балерон или танцор диско.

Мой вид шокировал девушку, довел до жребия – ад, или помешательство.

Я бы выскочил из воды, натянул бы верхние панталоны и ботфорты, но природный такт плюс юношеская робость, когда каждый звук кажется громом небесным – не позволяли.

Пиявки находили уязвимые места на моих ногах, присасывались, безобразные по кровососущей сути, но прекрасные в стремлении к гармонии с природой.

Я видел змеиные тела под водой, но не сходил с места, оттого, что не смел нагло показать себя, даже, несмотря на то, что девушка видела всё, а что не видела, то нарисовала творческим воображением на коре головного мозга.

Прошло время, в роще послышались песни художников-натуралистов; на огненном коне проскакала поэтесса графиня Разумовская Ильза Лиеповна; не заметила нас, или из благородства, сделала вид, что не заметила.

Наконец, девочка на берегу не выдержала оцепенения и упала снопом недозрелой пшеницы; обморок или смерть от стыда – я не интересовался – не любопытствует натурщица своим образом на холсте.

Выскочил из реки забвения, натянул на мокрые подштанники панталоны, подхватил ботфорты, и как находился в смятении, так и занимательно побежал к Усадьбе; даже мольберт забыл и пюпитр – горе, а совестно, стыдливо, хотя и не кривлялся, не корчил рожи в зеркало воды. – Граф Яков фон Мишель улыбнулся воспоминаниям, добро, без иронии посмотрел на Конана Варвара, перевел взгляд на воительницу; Элен рассматривала у себя между ног, поэтому граф Яков фон Мишель быстро отвернулся, словно паровой молот нашёл в кровати матушки: — Я поведал князю Сергею дон Гиору о моём состоянии на реке, и отметил в его левом глазу под стеклом золотого лорнета слезинку понимания и счастливого раскаяния от несовершенного – так плачут благородные скрипачки над книгами о бедных поэтах.

Князь склонил голову – точь-в-точь-лисица на пюпитре, а я продолжал, потому что тема с золотым луидором не исчерпана: — «Князь Сергей дон Гиор!

Вы обнимали матушку, и находились в качельном расстройстве, из которого вас вывел бы только покойный учитель пения граф Карамзин Мурза Ибрагим Бек.

В поэтических грезах: сочиняли ли вы сонату, или обдумывали сюжет картины – мне неведомо, и неведомы чаяния кладбищенских романтиков; вы не заметили, что матушка ваша чрезвычайно молода, даже моложе вас значительно, и по законам Правды и насильного терпения – законы князя Хаммурапи, не может быть вашей матушкой.

Всё равно, что вы родили сами себя и тут же умерли.

В поэтическом розовом тумане вдохновения вы не заметили, что обнимаете не матушку, а — балерину погорелого театра; злодейка воспользовалась творческим кризисом, уходом эстета в себя, погружением на дно Леты, и ластилась к вам – так голодная собачка признает хозяином человека с горбушкой хлеба.