Моральный патруль. ОбличениеЪ - Георгий Эсаул

— Полноте, художник! Я осуждаю вас за испускание газа меду ягодиц, но не потому мы называем вас нарушителем морали и потрясателем основ эстетизма!

— Как не потому? – Элен вскрикнула; белка сорвалась с груди и огромными прыжками ополоумевшей балерины-зомби поскакала в чащу. – Напрасно старались, словно прачки в казарме?

Разве не привлечем за…

Конан Варвар поднял правую руку, будто шлагбаум издалека опустил на прекрасную головку Элен; жест предостерегающий, словно танцовщик в языке жестов сказал:

«Не лезь в дела благородного командира!

За испускание газов не привлечет, значит – за другое, как кол в левом ухе узника нацлагеря.

Наше дело – карать нарушителей, собирать золото, а дело командира – сводить с ума!»

— Да-с, милостивые государи и государыни! – граф Яков фон Мишель поправил буклю, скатился до фальцета, но затем снова перешел на солидный медвежий бас: — На Планете Гармония даже животным вставляют пробки в заднепроходные отверстия: чтобы царственные олени, величественные собаки, потрясающей грации свиньи не оскорбили слух благородных дам звуками из клоак и других выходных отверстий.

Дорогое удовольствие – заднепроходная пробка для козы или коровы, но она себя окупает эстетизмом, моралью, верой в хореографические и музыкальные таланты животных.

Допустимо ли, мыслимо ли дело, когда в отрадном расположении духа молчаливая, потому что морально устойчивая благородная девица выходит из калитки Института благородных девиц, а на улице рядом с ней приостанавливается пёс – хвост крючком, в очах пса – Вселенское понимание, и пёс громко испускает газы, как балерон погорелого театра.

Полагаю, что надежды девушки на прекрасное Будущее унесутся мигом, вместе с газами из-под хвоста некультурного животного.

Комар заест, но животному пробку вставь, как клятву на верность Литературе.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, батюшка назвал меня блестящим фехтовальщиком и опытным сочинителем од.

Он доверил мне важное дело – затыкать (а по вечерам вытыкать) пробками заднепроходные отверстия наших золоторунных овец на лугу возле Дворца, похожего в лучах заходящего светила на благородную институтку.

С мольбертом, при шпаге, в парадном камзоле, в розовых чулках, в белых башмачках с серебряными каблучками, в шляпке с пером и набором изящных пробок работы князя Донского Мигеля фон Краузе я, преисполненный таланта, вышел на луг, как в легенду.

Анусные пробки, щедро умащенные розовым дорогим маслом, легко входили под хвосты могущественных животных; овцы с пониманием мемекали, доверяли мне, шелковому.

Я вставлял и размышлял о варварских Мирах, – взгляд на Конана варвара (Конан не отреагировал, ни словом, ни дубиной), – в которых животные свободно гремят газами из-под хвоста.

Разве эстетичная картина?

Почему мужчины варварских Планет не уважают честь своих дам; не вставляют пробки в животных, а позволяют скотам оскорблять слух барышень утробными адскими звуками – лавочник им в подмогу.

Вдруг, моё внимание привлёк смех со стороны пруда, будто два колокольчика разбились о лёд.

«Нимфы?

Наяды?

Пегасы?»

Я прошел к пруду, а навстречу мне уже вышли две нагие – капельки хрустальной воды стекали по блестящим крепким телам – балерины погорелого театра.

Блондинка держала в руках изящный гимнастический мячик, а брюнетка – цветок лилии, будто готовились к похоронам гимнаста Тибула.

«Ни слова, ни полслова, благородный юноша с нежными порослями под носом! – блондинка приложила указательный пальчик правой руки (я ощутил аромат летнего луга) к моим губам, будто зашивала дуэльную рану. – Мы облагодетельствованы вашим присутствием, а что нагие – потому что — натуристки балерины погорелого театра; не велик наш гардероб; мы же не из благородных, но верим в силу поднятой выше головы ноги.

Сыграйте с нами в мяч, молодой человек, сделайте одолжение, потому что нам нужен третий – компаньон; а за вашу помощь мы вечером соберем анальные пробки из-под хвостов ваших овец, как давеча собирали землянику».

«Вы решительно выиграете у нас, оттого, что приучены к шпаге и фортепиано! – брюнетка подарила мне полевую ромашку, смахнула невидимую пыльцу с моей правой щеки, будто удалила мертвого злого духа. – Мы не из благородных, но тоже не любим грязь, свинство и пустозвонство, когда много движений, а толку – три копейки на ярмарке.

Простите нас за натуристический вид, мы воспитаны в лучших традициях нашей Цивилизации, и когда наблюдаем стадо баранов у новых ворот, то преисполняемся гордости, оттого, что мы без рогов и без копыт.

Ум наш играет, тела наши трепещут, мечтают об игре в мяч с вами!

Мы не стыдимся перед вами своей наготы, оттого, что благородные люди не замечают неблагородного, а мы – неблагородны, поэтому для вас невидимы, как медузы.

Не откажите в любезности, граф, мы поднятыми выше головы ногами просим вас».

Девушки доверительно подняли ноги выше головы – прекрасное зрелище, без обиды; и, если бы я выбирал между смертью и рассматриванием поднятых ног балерин, то я бы выбрал второе.

Руки мои потянулись к мячу; я представлял, как обыграю девушек, укорю их в неловкости и нерасторопности; но вдруг, черной грозовой тучей мелькнуло на фоне лазурного – ни облачка – неба.

Грязные пятки балерин.

Объяснимо, что девушки, если бродят босые возле озера и по лугу, всенепременно запачкают пятки; и нет эгоизма в грязных пятках, отступает разночинство.

Но моя молодая душа поэта, тонкого, омлетно дрожащего не выдержала.

Я увидел девушек и луг после атомного взрыва, представил, как горят театры, рушатся библиотеки, падают концертные залы, а избы-читальни заполняются смрадными тараканами с белыми усами.

Ипохондрия овладела мной с женской силой; я закрыл лицо руками, чтобы более не видеть грязных пяток балерин, побежал в поля, натыкался на холодные бесчувственные взгляды художников-передвижников, обзывал балерин дурными словами, называл их поработителями человечески душ и средоточием Вселенской грязи; затем упал в овраг и долго лежал без движения, сочинял эпитафии.

Глубокой ночью я пришел в родной Дворец, руки мои тряслись, а мольберт сломался, как моя честь.

Батюшка меня пожурил за опоздание к вечернему песнопению, сказал, что сам вытащил анальные пробки у овец, почувствовал, что сын в беде, но не подчинился злым обстоятельствам и дурным рифмам.

Я занемог, и только усиленные занятия игрой на скрипке меня отвлекали, спасали от сумасшествия.