Автопортрет на фоне русского пианино - Вольф Вондрачек

поражает всех, кто думает, будто знает его, – сидит за планшетом. Я тоже озадачен. Наводит на мысль о тринадцати, о несчастье. Он человек-ухо. Если ничего не слышит, то ничего и не видит. Когда Суворин еще давал концерты, из всех, кто его слушал, он являлся самым главным слушателем. Ушам своим он не мог втереть очки. Те вежливостью не отличались. Какими бы восторженными ни были назавтра отзывы о его выступлениях, уши служили неподкупными свидетелями. Если он вчера или сегодня, в Милане или в Будапеште, играл неважно, они ему все рассказывали.

Внутренние голоса не заставить замолчать, просто зажав уши. Могло быть и хуже. Иногда ему кажется, что все его тело, каждая пора – ухо. Тогда может получиться. Невозможно каждый вечер превосходить себя, но когда такое случалось, вечер превращался в праздник.

У меня два уха, любил говорить Суворин, но они всегда придерживаются одного мнения.

Потом, когда он почти перестал выходить из дома и даже не открывал окна, пришел черед его «волынки». Долгие годы указатель стоит, лучше сказать, упокоился, на 92.0 МГц – канале классической музыки. Включена она практически всегда. Играет, правда, тихо. И тут – здрасьте.

Он желает дорогой подруге удачи и выключает ее.

Хотя ничто в нем не свидетельствует о приятной мечтательности и расслабленности, Суворину, по-видимому, нравятся его изыскания. Ему интересна, как он говорит, «астронавтика», нечто неслыханное для таких, как он. У него ощущение, будто он подлетает к Луне или уже прилунился. Нереальное зрелище. Высокоразвитая техника. Виртуальная Вселенная. От возбуждения у него в самом деле холодеют руки.

Какой вид! Новичок борется с настоящим мастером. Посмотрим, говорит он через месяц и велит себе набраться мужества. Когда-нибудь, сударь, не вы пригласите меня на прогулку, а я вас.

Планшет ему подарила дочь, надеявшаяся таким образом поддерживать отношения с отцом. Она могла бы писать ему мейлы, а он отвечать. Давно прерванный, по сути никогда не бывший между ними, диалог мог бы худо-бедно возобновиться.

Но это не очень интересовало Суворина. Он вообще не писал мейлов, а значит, не отвечал дочери, что обратило благое дело в его противоположность и доставляло ей лишь беспокойство. Что с ним, почему он не отвечает? Разве можно исключить второй инсульт после первого? Прежде чем, делая карьеру, уехать за границу, она предложила купить ему мобильный телефон. Он категорически отказался.

Она старалась. Она стала дочерью, какой всегда хотела быть. Так мы сможем говорить. И должны говорить.

Мы должны только то, что хотим, бормотал отец. А я не хочу.

Мой тоже, сказала ей подруга, мой отец тоже не хочет. Подари ему планшет, но заранее не спрашивай. И я подарила.

С тех пор музыкант Суворин до глубокой ночи сидит за столом. Он напуган, но под сильным впечатлением. Приблизив глаза к экрану, бредет по лабиринту чисел и знаков, для чего, как и при игре на пианино, нужны одни пальцы, точнее указательные пальцы. Какой тут варится алфавит, какие строятся и рушатся библиотеки! На него бросаются светящиеся картинки, приглашения к другим картинкам, книгам, атласам, архивам визуальных прецедентов.

Они ошарашивают, джунгли, где постоянно что-то растет. Однако кое-чего не хватает! И Суворину не требуется много времени, чтобы понять, чего именно. Совершенного мгновения! Одного-единственного совершенного мгновения! Редкого, неповторимого, самого ценного для любого музыканта. Разве это не причина сложить руки на груди?

Его нет в интернете, его нет на экране.

Сколько же можно хотеть знать, успокаивает он себя, несмотря на то, что всегда сомневался в силе знания, тем более в силе знающего.

Человек, потерянный на просторах Сети. Человек, разговаривающий с машиной, как ребенок с водой, куда опустил удочку.

XIV

Другого рода прошлое?

Однако когда зазвонил телефон и на другом конце провода раздался голос, в котором, поскольку он был очень тих, а речь почти неразборчива, узнавался голос Суворина, я ошалел. Он никогда мне не звонил. И я не помнил, чтобы давал ему номер своего телефона. Но от того, что последовало, я ошалел еще больше. Он, мол, хотел бы представить мне свою новую подругу.

Простите?

Она очень маленькая, пояснил он.

Как это понимать? Очень удобная?

Да, удобная, даже очень, и очень элегантная. Но ее нелегко разгадать, понять, как она устроена.

Как устроены женщины? Он ведь не думает, будто я смогу ему тут помочь? Но, разумеется, на встречу я согласился. Когда?

Как всегда, на том же месте?

Хорошо. Когда?

В воскресенье, в два часа?

У меня оставалась почти неделя привыкнуть к мысли, что я увижу – равносильно чуду – новоиспеченного влюбленного, причем в возрасте, который полагалось бы использовать благоразумнее, чем подвергать себя непредсказуемым рискам только-только вспыхнувшей любви. Разве не он постоянно повторял слова врачей, настоятельно не рекомендовавших ему любого рода возбуждение? Как же справляется болящий влюбленный? Чувствует ли, потому что влюблен, блаженство возбуждения, на первых порах ни одним организмом не воспринимаемое непосредственной угрозой здоровью? Ведь мозг, как нам известно, в состоянии подобного аффекта сначала отключается, отстраняется от службы и не в состоянии выполнять свои функции. Или он пришел к выводу о собственной влюбленности именно по причине возбуждения? Насколько изменившимся я увижу Суворина в воскресенье? Наденет ли он в качестве украшения модный шейный платок? Или шляпой (вместо обычной кепки) подаст сигнал, дескать, и для него еще не все потеряно?

Радушно принять позднюю, последнюю юность он и не помышлял. Не считал такую ностальгию ни возможной, ни, по-видимому, желательной. Яркий, ясный зимний свет в самом конце жизни заливает влюбленного. И тем не менее его греет все. Лучше вообще держаться подальше от авторитета грамотеев. Если то, что, очевидно, произошло, смешно, почему бы не посмеяться вместе? Разве на небесах не смеются? На каждой ступени ведущей туда лестницы?

Признаться, поздние страсти мне претят. Вторая весна, как называют такое состояние, не делает стариков молодыми. В большинстве своем они производят даже более жалкое впечатление, чем раньше. И все же, подумал я, когда история разойдется, аплодисментов ему не будет.

Не собираюсь делать вид, будто всю неделю больше ни о чем не думал. Я посмотрел постановку «Богемы», открывшую природу людей искусства. Это, оказывается, кучка обдолбанных лузеров. Рудольф все время кашлял, а Мими читала газету. При виде падающих на пол листов бумаги я погрузился в мысли, от которых не придет в отчаяние лишь очень сильный духом человек. Я написал письма в Палермо, Дрезден и Ансбах. В продаже наконец появились гранаты, и я сразу сделал запас. После долгого перерыва поел мяса, чудесную нежную