Игра в расшибного - Владимир Масян

По каналам закрытой информации Леонид Савёлович знал и о набиравшем силу в Чехословакии тезисе «социализма с человеческим лицом», и о высказываниях советских диссидентов, и даже о тайном протестном студенческом «обществе» в стенах Саратовского университета, о неофутуристах, студентов-филологов Ленинградского университета. И пусть в этих «обществах» состояли всего лишь трое или четверо безусых, но отчаянных низвергателей общих кумиров, это должно было не настораживать, а заставлять думать.

Но чем больше он озадачивался вопросами, тем меньше он находил ответов в тёмно-бардовых книгах.

Вот тут-то он и вспоминал с благодарностью Ивана Григорьевича, научившего внука держать рот на замке. Потому что в партии могли списать на неопытность и простить всё, кроме опрометчиво вымолвленного слова, которое бы не вписывалось в контекст официальных речей её вождей.

Настораживало Леонида Савёловича и другое обстоятельство. По тому, как ловко убрали с поста Никиту Хрущева, становилось ясно, что время откровенных репрессий меняется на более сложные придворные игры, где борьба за власть будет завуалирована коллективным мнением представительного съезда. В который раз приходила на ум мысль, что политическое интриганство и лжеречие стали в России негласными нормами жизни и развращали население нравственно и морально.

Но самым удивительным было то, что, высмеивая призывы партии, народ с каким-то яростным воодушевлением «претворял их в жизнь!» Это походило на анекдот.

Собственно именно из-за этой анекдотической, непредсказуемой одержимости русского характера и произошла утром бурная сцена с отцом. Леонид Савёлович брился перед зеркалом жёнушкиного трюмо, боясь зацепить кольцами мягкого провода за небрежно расставленные на столике флаконы с духами и баночки с кремами и пудрами. Ему доставляло удовольствие скоблить и массировать щёки монотонно поющим электрическим станком. Нравилось ему и собственное отражение: молодое, холёное лицо с открытым лбом, над которым нависал модный слегка набриолиненный кок, чуть удлинённые баки, самоуверенный, холодный взгляд карих глаз, прямой нос с тонкими, нервными крыльями ноздрей, волевой подбородок. Немного подкачали, подпортили портрет толстоватые губы, которые, казалось, сами собой кривились в непостижимую ухмылку: её можно было принять и за подобострастие, и за высокомерие.

Савёл Фотиевич появился за спиной сына уже нацеленным на спор. Он раздражённо размахивал газетой «Советская культура» и ждал, когда на него обратят внимание.

— Что опять не так? — не отнимая от лица бритву, спросил Леонид Савёлович.

— Мне вчера в библиотеке дали прочитать письмо под названием «Берегите святыню нашу!», подписанное Сергеем Коненковым, Павлом Кориным и Леонидом Леоновым. Тебе известно что-нибудь об этом?

— Ты же прекрасно знаешь, что я не занимаюсь вопросами идеологии.

— Тебе безразлично обращение к нации людей весьма значимых в русской культуре? Или это умелая подделка?

— Нет, письмо было действительно опубликовано в журнале «Молодая гвардия». Если я ничего не путаю, в майском номере.

— И ты так спокойно говоришь об этом? Тебя не интересуют отклики?

— Уже принято решение о создании общества охраны памятников. Скоро будет опубликовано постановление Совета Министров. О чём теперь дискутировать?

— Мне кажется, подобная акция выходит далеко за рамки простого сохранения памятников.

— Оставь! Тебе постоянно что-нибудь кажется.

На отражение отца в зеркале села большая зелёная муха и стала ползать туда-сюда, мешая Леониду Савёлычу наблюдать за стариком.

— Правильно, мне только кажется, — Савёл Фотиевич поднял над головой газету и потряс её разлетающимися страницами. — Зато они всегда знают, что надо делать. И так в себе уверены, что любое несогласие признаётся ими зловредным или кощунством, немедленно подлежащим наказанию. Стоит только заговорить о русских национальных ценностях, как немедленно появляются революционарии, готовые втоптать в грязь любые постулаты. Им, видите ли, молодёжная субкультура дороже нашего героического прошлого.

— Не понимаю, чему ты удивляешься? — Леонид Савёлович хотел побрызгать лицо «Шипром», но потом решил сначала принять ванну. Разглядывая в зеркале «под мухой» марширующего за спиной отца, с нескрываемой язвительностью сказал: — Помнится, не далее, как вчера, ты с жаром доказывал, что поворот Сталина от концепции интернациональной мировой революции к идее национально-государственной, к госпатриотизму породил множество недовольных, несогласных и даже заговорщиков. Тебе назвать их имена?

— Имена? — старик крутнулся на месте и, задыхаясь, выпалил: — Кто знает подлинные имена этих евреев? — и, отбросив газету, стал загибать пальцы на руках. Губы его тряслись, как у плачущего ребёнка: — Енукидзе, Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Эйхе, Тухачевский, Гамарник, Пятницкий, Ягода — все вдохновенные поборники пожара мировой перманентной революции.

— Постой, постой, — резко повернулся лицом к отцу Леонид Савёлович, — Чего ты несёшь? Это жертвы сталинских репрессий.

Старик ехидно ухмыльнулся:

— Вспомни ещё, что все они были старыми большевиками. Как сейчас пишут: «ленинской гвардией». Гвардейцы, которые надух не переносили русские национальные святыни. А главный гвардеец Троцкий ещё в двадцать седьмом году вынашивал государственный переворот.

Леонид Савёлович почувствовал предательский холодок между лопаток. Он выключил бритву, и внимательно разглядывая отца, спросил надтреснутым, словно першило в горле, полушепотом:

— Откуда у тебя такие факты?

— В лагере я прослушал курсы сразу нескольких университетов.

— Тогда объясни, как ты сам оказался за колючей проволокой?

— Лес рубят, щепки летят, — автоматически ответил Савёл Фотиевич, но как-то разом сник, потупил помутневший взор, сосредоточенно разглядывая носки надраенных сапог.

— Щепки? Выходит, мы с мамой для тебя — щепки?

Старик смутился ещё больше:

— Извини, я не то имел в виду. Извини, извини ради Бога, я лучше пойду к себе.

— И Бога вспомнил! — Леонид Савёлович уже не мог остановиться в своём раздражении. — Кто записал нас в списки классовых врагов? Кому нам в ножки кланяться, что в живых оставили? Кому нужны были репрессии и такие жертвы?

Лицо и шея Савёла Фотиевича залила краснота. Казалось, покраснели даже белки глаз и синий шрам на щеке. Наклонив вперёд большую лысую голову и тщательно подбирая слова, он медленно, но внятно произнёс:

— Я понимаю, что ты сочтёшь меня умалишенным, но тем не менее всё же скажу: без репрессий наша страна возможно не дожила бы даже до сорок первого года. К тому же, ни Сталин, ни советская власть не виноваты в классовой жестокости. В человеке всегда уживалось ожидание светлой жизни для всех с равнодушием к участи и страданиям конкретных сограждан.

— Во как! Разом уравнял Сталина и советскую власть. Лучше бы уж пенял на жидо-масонский заговор. Эту сказку для простачков сегодня охотно тиражируют.

— Дубина ты, сын! Не своим умом живёшь, а с оглядкой на жену! — свирепо выпалил старик, подхватил с пола растрёпанную газету и стремглав выскочил из комнаты.

«Грета здесь причём?» — не успел спросить Леонид Савёлович.

Грета стала его головной болью. Их познакомила, а точнее сказать, свела жена Судакова — Любовь Степановна, мягкая, добродушная женщина, которая главную добродетель в жизни видела только в семье, почитая остальные хлопоты людей не стоящими внимания.

Было время, когда Трофимову изрядно поднадоело холостяцкое житьё. Оставшийся по наследству дом-развалюху он за копейки продал цыганам и переселился в заводское общежитие. Как начальнику сборочного цеха ему выделили отдельную комнатушку без удобств. Но занятый с утра до ночи на производстве Трофимов приходил в общежитие только отсыпаться. Питался в столовой, а во время авралов, когда горел план, всухомятку. Бутерброды и бутылка с молоком или кефиром, конечно, утоляли голод, но молодой, здоровый организм требовал более сытной пищи. Тарелка обыкновенных домашних русских щей и кусок жареного мяса с картошкой стали хорошей приманкой для холостяка. Не признаваясь себе, он стал чаще бывать на званых обедах у Судаковых.

Иван Петрович Судаков принадлежал к той породе русских мужиков, которые по натуре сызмальства были прижимистыми, но отчаянно хотели казаться щедрыми и широкими душой. Поэтому гостей в его доме потчевали на славу, но не званных среди них не было. Трофимов приглянулся Судакову давно. Сдержанный на язык молодой инженер отличался огромной работоспособностью и не просто знанием дела, а не в пример другим, желанием его совершенства. Правда, Ивана Петровича больше бы устраивали технические новшества, нежели организационные, требующие не только улучшения условий труда рабочих, но и условий материального вознаграждения за лучшую работу.