Красота требует средств - Галина Балычева

частенько выглядят очень даже скромно. И если смотреть издалека, то вообще не подумаешь, что в этом доме живет зажиточная семья.

Это вам не наши новорусские дворцы на Рублево-Успенском шоссе, которые и за версту видно, как они к небу тянутся. Здесь традиции иные. Здесь не принято выпячиваться и стараться перещеголять соседа.

Здесь все разумно, практично, целесообразно и максимально удобно. Вот на удобство и комфорт европеец не поскупится. И если снаружи дом может выглядеть весьма и весьма скромно, то внутри он будет оборудован по последнему слову бытовой техники и с максимальным комфортом.

И дом Лакуров именно таким и был. При ближайшем рассмотрении было видно, что все это только кажущаяся простота. На самом же деле все было дорого и добротно, и каждая деталь отделки или меблировки дома отличалась качеством и красотой.

Дом мне сразу понравился. Он был красивым и уютным. И что самое главное, в нем присутствовала атмосфера. Это когда дом может что-то рассказать о своих хозяевах. То есть это был жилой дом, а не безликий выставочный вариант, оформленный в соответствии с последними рекомендациями мебельных каталогов.

Дверь нам открыла молодая девушка, которая, как я поняла, служила в доме прислугой или горничной, как ее на старый манер за глаза называла Ленка.

Звали девушку Люсиль, и она была квартеронкой, то есть один из ее предков — дед или бабка — был черный. Поэтому в жилах Люсиль на одну четверть текла негритянская кровь, что, кстати, чрезвычайно положительно сказалось на ее внешности. Люсиль была красивой девушкой. Просто очень красивой.

С такими глазами, губами и фигурой ей не служанкой надо было быть, а по меньшей мере фотомоделью. И дура Ленка, что берет для работы в доме таких молодых и красивых девушек.

Я хоть и не видела еще ее мужа, но и без этого могла сказать, что никакой даже самый положительный мужчина не останется равнодушным к такой совершенной красоте. А тем более Пьер, который и так уже был замечен в сомнительных связях на стороне.

А кстати, где он, этот таинственный муж, которого мне до сих пор так и не довелось увидеть? И почему он не вышел нас встречать?

Я вопросительно посмотрела на Ленку.

— А где же твой муж?

— Вообще-то он должен быть дома, — ответила Ленка и задала аналогичный вопрос Люсиль, правда, уже на французском языке.

— Мосье перед обедом принимает ванну, — ответила горничная. — Мы ожидали вас позже.

Она сделала книксен и, забрав у Ленки жакет и сумку, отошла к большой вертикальной вешалке, стоявшей в углу холла.

«Оппаньки! — изумилась я. — Это что же такое делается? Муж, видите ли, к возвращению жены находится почему-то в ванной, а горничная заявляет, что они ожидали ее позже. Это как же так понимать? Нет, надо Ленке сказать, что негоже держать в доме таких красоток. Не к добру это. Однажды это может плохо кончиться, тем более, что у Пьера уже имеются задатки ходока по женской части, просто Ленка ничего еще об этом не знает. Кстати, надо бы все-таки ей рассказать про тот обед, на котором Пьер был с другой дамой. Надо бы... Или не надо?»

Однако рассказать я ничего не успела, потому что двери холла распахнулись, и нашим взорам предстал немолодой благообразного вида господин в светло-коричневом клетчатом пиджаке и белой рубашке, из расстегнутого воротника которой выглядывал зеленый шейный платок.

На вид господину было лет пятьдесят пять — пятьдесят семь, и если вспомнить, что Ленке-то было всего сорок, то становилось ясно, что разница в возрасте у Лакуров была внушительная.

«Может быть, Ленка вообще предпочитает мужчин в возрасте, — подумала я. — Не зря же она еще в школе была влюблена в моего отца. Правда, если сравнивать этих двух мужчин, то мой отец явно выигрывал у Пьера Лакура во внешности».

Отец и ростом был значительно выше, и статью Пьера превосходил, да и вообще отец был интересным мужчиной, а Пьер — так себе, ни то ни сё.

Впрочем, выглядел он вполне респектабельно и, я бы даже сказала, стильно. Его клубный клетчатый пиджак, пижонская щеточка усов и особенно шейный платок говорили о том, что этот мужчина уделяет своей внешности достаточно много внимания.

И этот факт, кстати, тоже нельзя было упускать из виду. То есть Ленка должна быть бдительней вдвойне и серьезнее относиться к подбору кадров в своем доме, в смысле к выбору горничных.

— О, Элен, наконец-то! — воскликнул Пьер, увидев меня и Ленку. — А я уже заждался. Думал, что после закрытия выставки вы остались в Париже на какой-нибудь банкет. — Быстрой, энергичной походкой он подошел к Ленке, поцеловал ее в щеку и, повернувшись ко мне, расцвел в сладчайшей улыбке. — Рад, очень рад видеть вас в моем доме, дорогая мадам Лаврушина, — произнес он и галантно поцеловал мне руку. — Ваши работы произвели на выставке настоящий фурор. Элен уже сказала, что мы приобрели для своей галереи несколько ваших работ? Они совершенно очаровательны, эти ваши куклы, просто очаровательны, впрочем, так же, как и вы сами, мадам.

Пьер еще раз поцеловал мне руку, а я открыла было рот, чтобы поблагодарить его и Ленку за проявленный интерес к моим работам. Потому что не очень-то я верила, что так называемый «фурор», произведенный на выставке моими куклами, обошелся без их, Ленки и Пьера, помощи.

Однако ничего у меня не вышло. Пьер трещал как заведенный и вставить в его пулеметную речь хотя бы одно слово не было никакой возможности.

Он говорил быстро, громко и перескакивал с одной темы на другую. Просто кошмар какой-то. А потом вдруг как гаркнет в сторону раскрытых дверей, из которых только что вышел:

— Эдэк!! Где ты в конце концов?! Элен приехала!! — Я от этого его крика аж подпрыгнула, настолько это было неожиданно. А он посмотрел на меня с улыбкой и еще громче крикнул: — И Мария-Анна!!

Меня все так во Франции называют — Мария-Анна, хотя на самом деле я Марианна.

Пьер хоть и коряво, но тем не менее вполне приемлемо изъяснялся по-русски. Видно, десять лет совместной жизни с русскоговорящей женой не прошли для него даром. И несмотря на множественные ошибки при склонении и спряжении, он достаточно бойко сыпал комплиментами и беспрерывно задавал вопросы и сам же на них и отвечал.

— Как вы добрались? — спрашивал он. — Наверно, устали?