Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена - Теа Ранно

четырех детей 16 октября и ходит по улицам как привидение. Я рассказываю ему о Виа Разелла и о немецкой мести. Он уже в курсе и знает, что произошло потом, — ему рассказал его друг-католик.

— В смысле — потом?

— Когда нашли трупы.

— Их нашли коммунисты.

— Нет, силезианцы из института поблизости. Они весь день смотрели, как немцы ходили туда-сюда, отводили людей в пещеры[35], потом они услышали тяжелый удар…

— Бомбардировки?

— Нет. Всего пара взрывов, со стороны пещер. Они пошли посмотреть, но туда нельзя было войти из-за обвала. Они отыскали другой вход и обнаружили там… — Илия закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.

Аттилио расскажет мне, что когда силезианцы вошли в пещеры, то увидели гору трупов высотой полтора метра; что внутри немцы устроили настоящую бойню. Еще он скажет, что коммунисты оставили там табличку с надписью: «Вы будете отомщены».

Я иду по гетто, а мертвый кот у меня в груди все тяжелее, я хочу вытошнить его, хочу вскрыть себе грудь и его вытащить, хочу снова стать маленьким мальчиком или разом повзрослеть на десять лет и оставить позади это проклятое время.

Дети играют с камешками. Они собирают их в кучку и разбивают ее из рогатки. Война проходит между ними, как ветер, неспособная причинить реальную боль. Война — это мертвый кот у меня в груди, прерывистое дыхание, которое никак не успокоится.

25 марта около полудня обнародовали официальное сообщение: «немецкое командование приказало, что за каждого убитого немца будут казнены десять коммунистов-бадолианцев. Приказ приведен в исполнение».

Все это мне рассказывает Аттилио. Мы на чердаке его дома, вещает радио «Лондон», мы лежим на полу, смотрим на потолочные балки и на то, как посреди большой паутины двигается паук. Паутина состоит из тонких нитей, это почти невидимая ловушка для мух и других насекомых. Аттилио смотрит вверх остановившимся взглядом, я не могу понять, наблюдает ли он за паутиной, пауком, ловушкой или вспоминает то, что видел в пещерах, куда зашел вместе с коммунистами.

Вдруг Аттилио встает и принимается копаться в куче вещей, лежащих в углу. Он достает оттуда штаны: с щиколоток и до пояса они все в крови.

— Они будут отомщены, — шепчет он.

Аттилио берет сломанный зонтик и принимается колотить по паутине. Он будто сошел с ума.

Паук падает на пол, бежит к стене, но Аттилио быстрее. Он топчет его ногой с такой яростью, словно хочет проломить пол.

Глава 17

Рим превратился в гнойную рану: воспаленный нарыв ненависти и насилия. Не проходит и дня без покушений, мертвых немцев и фашистов, обычных людей убивают направо и налево, союзники у Анцио, у линии Густава, хлеба не хватает, потому что после теракта на Виа Разелла немцы уменьшили порцию со ста пятидесяти до ста граммов на человека. Люди умирают от голода. Дети плачут. Матери в отчаянии, они кричат и протестуют, так говорит Аттилио, он в эти дни как газета, полон информации. Но я вдруг оказываюсь совсем в другом мире, и мертвого кота в моей груди больше нет, а печальные новости не ранят меня.

Дело в том, что Руфь наконец-то мне улыбнулась и сказала: «Я не знала, что у тебя такие красивые глаза».

Я смутился, наверное, покраснел как помидор, потому что она снова мне улыбнулась и спросила, правда ли, что я провел три дня в трамвае. Тогда я ответил, что, если у нее есть время, я бы все ей рассказал.

Она подняла глаза, увидела свою мать, которая смотрела на нас, и произнесла: «Сегодня нет, но завтра, если хочешь, встретимся у Арджентины, и ты мне расскажешь».

И вот я жду Руфь у Арджентины. Утром я не пошел к Термини продавать сувениры, вместо этого я направился к фонтану на Пьяцца Бокка-делла-Верита, залез в него и помылся так тщательно, как никогда. Я взял с собой кусочек мыла и тер колени и локти, как советовала мама, потому что именно там образуются корки, если не моешься как следует. Я обильно намылил волосы и лицо, глаза защипало, но мне было все равно. На тележку я положил полотенце — такое заштопанное, что никто не захотел его покупать, — чистые носки и рубашку. Я плескался в фонтане, пока все спали. Вдруг я увидел группу немцев. Они приближались. Тогда я спрятался под водой и оставался там, пока у меня не начало жечь в легких. Потом высунул нос, вдохнул полную грудь воздуха и снова нырнул. Я не мог допустить, чтобы меня забрали в тюрьму за купание в фонтане, такие случаи уже были. Наконец-то они ушли, и я сумел вылезти. Я вытерся и переоделся, вернулся домой, оставил тележку, взял из копилки горсть монет и направился на Торре-Арджентина.

И вот я жду. Руфь очень мне нравится, но я не знаю, нравлюсь ли я ей. Десять уже наступило, ее все нет, я волнуюсь: неужто она надо мной посмеялась. Уже почти раскаиваюсь в том, что так нарядился, как вдруг вижу девушку, которая немного похожа на Руфь. Но такого не может быть, она в белом платье, словно только что из магазина, а семья Руфь явно не купается в деньгах и…

Это она!

От счастья сердце рвется у меня из груди.

В своем платье Руфь кажется дочкой богачей. Она подходит ко мне, вся благоухая, улыбается и удивленно на меня смотрит:

— Ты прямо красивый, — говорит она, как будто не может в это поверить.

— Горячий шоколад будешь? — спрашиваю я.

Она кивает. Мы идем в кафе. У меня в кармане двадцать лир, которые я отложил на всякий случай. И вот такой случай наступил, потому что Руфь мне очень дорога, и если она примет мою дружбу, то жизнь станет гораздо легче и проще, любовь может сотворить такое чудо.

Мы садимся за дальний столик. Официант подмигивает мне. Он меня знает, я прихожу сюда продавать посуду, покупать старую одежду и вещи. Руфь говорит, что хотела бы горячего шоколада.

— Может быть, лучше мороженого? — спрашивает официант.

Руфь удивлена. Сейчас война, нет ни молока, ни сахара, ни хлеба, ни мяса, откуда взяться мороженому? Она смотрит на меня, словно спрашивая, не смеется ли официант над нами, но я успокаиваю ее. Здесь правда подают шоколадное мороженое, уж не знаю, что они туда кладут, не пробовал.

— Два мороженых, пожалуйста, — говорю я официанту, гордый, что могу ее угостить.

Руфь смотрит на меня с восхищением.

Я знаю, что мороженое обойдется в целое состояние, но иногда надо хватать свое счастье, сколько