Роман о Виолетте - Александр Дюма

– Послушай, – говорила она в лихорадочном возбуждении, – да ведь ты не женщина, ты – цветок! А раз так, то тебя надо не впивать, тебя надо вдыхать. О красавица! Просто невероятно! – воскликнула она, обнажив торс Флоранс. – Кто посмеет сказать, что это волосы! Нет, шелк! Цветущие… благоуханные волосики…

И графиня принялась покусывать кончиками зубов и вбирать губами очаровательную шерстку, поднимавшуюся к ложбинке грудей, спускавшуюся, истончаясь, к животу и вновь расширяющуюся на бедрах; уходя из театра, Флоранс осыпала ее лепестками целого букета фиалок.

Наконец Одетта справилась с сорочкой и, преклонив колени перед этим чудом природы, столь невиданным, что оно казалось шедевром искусства, погрузила нос и губы в густое руно, как пчела, хлопочущая над розой.

– Признаю себя побежденной, – заявила она, – ты не только по-иному прекрасна, ты гораздо красивее меня!

И, обвив Флоранс руками, она приподняла ее и, не отрывая от ее губ свои губы, повела в столовую.

Обнаженные, они вошли в этот зеркальный дворец, где тысячекратные отражения их прекрасных тел перемежались с отблесками люстр и жирандолей.

Переглянувшись, они обнялись, каждая преисполненная гордостью за свою собственную красоту и красоту своей подруги; взяв со стула две белоснежные, будто сотканные из воздуха прозрачные накидки: одну шитую золотом, другую – серебром, они уселись на вишневые бархатные подушки перед накрытым столом, где в графинах из тонкого стекла сверкало жидким топазом охлажденное шампанское, которое им предстояло отведать из одного бокала и еще много-много раз из губ возлюбленной.

ГЛАВА IX

Все началось с обычных знаков внимания, которые оказывают своим возлюбленным любовники: изысканно отрезанное крылышко фазана, окропленное лимонным соком; шато-икем, налитый в тонкий хрустальный бокал дрожащей от любовного трепета рукой; трюфель, тушенный в шампанском с корицей, самый темный и с самыми лучшими прожилками, предложенный после того, как развратные зубки уже надкусили его; сливки, съеденные из общей тарелки и одной ложкой; засахаренные персики, пурпурная сердцевина которых зияла на месте вынутых косточек, увенчали бутоны белоснежных грудей, напоминавших плоть персика, лишенного бархатистой шкурки, – все это перемежалось с пылкими поцелуями рук, плеч и губ. Наконец, обе поднялись, сбросив накидки; графиня, как богиня Помона, понесла фрукты в золотой плетеной корзинке, а Флоранс, точно вакханка, – пенящийся кубок с шампанским.

Обнявшись, обе приблизились к кровати. Рядом стоял ночной столик из белого мрамора – он представлял собой усеченную колонну, внутри которой пряталась изысканная вазочка из севрского фарфора. Графиня поставила на столик корзинку, Флоранс – кубок. Взглянув друг на друга, они словно искали ответ на вопрос: кто начнет первой?

– Ах, на этот раз, – проговорила графиня, – слава Богу, пробил мой час.

Видимо, притязания графини показались Флоранс вполне справедливыми: она молча прижала губы к губам графини и, одарив ее пылким поцелуем, покорно улеглась на спину, раскинув ноги.

На миг графиня застыла в немом восхищении перед странным телом, соединяющим и мужскую, и женскую привлекательность; взяв золотой гребень с бриллиантами, поддерживавший ее волосы за ужином, она соорудила из него диадему для этого милого божества, этой таинственной Исиды, которой, первой среди всех богинь, поклонялись, называя ее чудесным именем Урания.

Бриллианты и золото поблескивали, затерявшись в черном меху, где зубья гребешка увязли до самого основания, так и не достигнув отверстия, которое графиня так страстно хотела отыскать.

Тогда графиня встала на колени и, чтобы пышное украшение, которое она собиралась принести к алтарю, не мешало ей совершать благочестивый обряд в святилище, бережно положила бедра Флоранс себе на плечи, раздвинула густое руно, завешивавшее вход в пещерку, добралась до нижних губ, раскрыла их и будто очутилась у черного бархатного ларчика с розовой атласной подкладкой.

При виде таких нежданно раскрывшихся красот она с ликующим возгласом припала ртом к этому ларчику и стала покусывать и сосать клитор, тотчас напрягшийся от сладострастия. Немного поласкав его языком, она пожелала вознаградить подругу ласками еще более проникновенными и сладострастными, чем те, которые были получены ею самой от меня; однако тут ее радостные крики сменил возглас удивления: проход, который она рассчитывала найти свободным, оказался закрыт. Она отпрянула от преграды, менее всего ею ожидаемой, приподняла Флоранс и жадно всматриваясь в ущелье, недоуменно спросила:

– Как это понимать?

– Все очень просто, дорогая Одетта, – улыбнулась Флоранс, – я девственна, хотя, выражаясь поточнее, следовало бы признать: девственна я только наполовину.

– На какую такую половину?

– O, с моральной точки зрения, душа моя, данная поправка весьма существенна. Девственной следует назвать юную особу, которой не касались ни чьи-либо уста, ни чей-либо палец, даже ее собственный; она целомудренна, и ей неведомо наслаждение. Быть девственной наполовину означает познать и свою собственную ласку, и чужую – мужскую ли, женскую ли – и иметь выдержку сохранить в неприкосновенности девственную плеву.

– Ах! – радостно воскликнула графиня, – наконец-то я встретила женщину, не запятнавшую себя связью с мужчиной! О, даже не смею поверить в это, моя прекрасная Флоранс.

– Ручаюсь тебе в этом, – сказала Флоранс, – у меня, кстати, куда больше поводов для упреков – ты остановилась в самый неподходящий момент. Негодница, только я начала настраиваться!.. Не отвлекайся, любимая Одетта, и, если что-нибудь обладает еще чудесным даром удивлять тебя, подожди говорить мне об этом до того, как закончишь.

– Позволишь сказать хоть слово?

Флоранс нажала пальцем на свой клитор и стала нежно щекотать его, тем самым не давая температуре наслаждения упасть ниже нуля.

– Говори, – разрешила она.

– Итак, ты утверждаешь, что девственна только наполовину.

– Больше не утверждаю, поскольку ты, ленивица, вынуждаешь меня к действиям, из-за которых я рискую лишиться невинности.

– А мужчины, – продолжала графиня, чуть запинаясь, – случалось им посягать на твою честь?

– Ни за какие сокровища; ни один мужчина не видел меня обнаженной, ни один не дотрагивался до того, до чего сейчас дотрагиваюсь я.

– Ах, – воскликнула Одетта, – именно это я и хотела узнать!

И она набросилась на Флоранс, отодвинув ее палец и горячо прильнув к пылающей вагине – незатухающему очагу сладострастия, дарованному самой природой.

Флоранс даже вскрикнула от мощного напора ласкающих ее зубов; однако их тотчас сменил язык Одетты – он столь умело захватил инициативу, что, похоже, опасения Флоранс оказались не напрасными – никогда прежде она не была так близка к утрате второй половины своей девственности.