Роман о Виолетте - Александр Дюма

Отужинав в грустном одиночестве, она, сидя у камина, предалась размышлениям, и тут ей вспомнилось письмо.

Вызвав горничную, она приказала:

– Мариетта, в том букете, что прислали сегодня вечером, была какая-то записка; разыщи ее.

Поскольку серебряного подноса не было, Мариетта принесла записку на фарфоровом блюде.

Флоранс развернула послание и стала читать. С первых же строк от ее былого равнодушия не осталось и следа. Вот что в нем было написано:

«Восхитительная Флоранс, пишу Вам, от стыда краснея до корней волос – не судите строго – ибо нам, жалким смертным, не миновать испытаний, назначенных судьбой. Не ждите излияний безумца, обреченного на роковую встречу с Вами. Будьте же снисходительны, каюсь – я вовсе не тот, за кого меня принимают и за кого себя выдаю: я не безумец, а безумная – и я в Вас влюблена.

А теперь поднимайте меня на смех, презирайте, отвергайте: мне дорого все, что исходит от Вас, даже оскорбления!

Дойдя до слов "Я не безумец, а безумная – и я в Вас влюблена ", Флоранс вскрикнула.

Она вызвала горничную, от которой у нее не было секретов, и сказала ей, сияя от радости:

– Мариетта, Мариетта, это оказалась женщина!

– Я и раньше догадывалась, – ответила горничная.

– Бестолковая! Что же ты мне тогда не сказала?

– Да боялась ошибиться.

– Ах, – прошептала Флоранс, – до чего она, должно быть, хороша!

Флоранс умолкла, словно стараясь пытливым взором проникнуть сквозь мужской наряд графини; минуту спустя она томным голосом спросила:

– Где же эти букеты?

– Госпоже прекрасно известно, что, посчитав, будто они подарены мужчиной, она велела их выбросить.

– А сегодняшний букет?

– Пока цел.

– Давай-ка его сюда.

Мариетта принесла букет.

Флоранс взяла его и, с удовольствием разглядывая цветы, произнесла:

– Роскошный букет, ты не находишь?

– Ничем не лучше остальных.

– Неужели?

– На другие госпожа даже не взглянула.

– О, к этому я не буду столь неблагодарной, – усмехнулась Флоранс. – Помоги мне раздеться, Мариетта.

– Надеюсь, госпожа не станет держать его в спальне.

– Почему бы и нет?

– Все цветы в нем издают сильный запах – что магнолия, что туберозы, что сирень; от них сильно разболится голова.

– Не страшно.

– Умоляю госпожу позволить мне унести этот букет.

– Посмей только к нему прикоснуться.

– Желаете задохнуться, сударыня, – воля ваша.

– Если можно задохнуться от аромата цветов, то не считаешь ли ты, что предпочтительнее смерть скорая, среди цветов, чем длящееся три или четыре года угасание от чахотки, которая, по всей вероятности, и сведет меня в могилу.

И Флоранс несколько раз сухо кашлянула.

– Если госпожа и умрет через три-четыре года, – рассуждала Мариетта, спуская платье по бедрам хозяйки, – то только по своей вине.

– На что ты намекаешь?

– Я прекрасно слышала, что вчера врач говорил госпоже.

– Так тебе все известно?

– Да.

– Выходит, ты подслушивала?

– Не совсем; из туалетной комнаты, где я выливала воду из биде госпожи… порой слышно даже то, к чему не прислушиваешься.

– Допустим! И что же он сказал?

– Он посоветовал госпоже больше не действовать в одиночку, а лучше завести двух или трех любовников.

Флоранс поморщилась от отвращения.

– Не выношу мужчин, – и сладострастно понюхала букет графини.

– Не удобнее ли госпоже присесть, пока я снимаю чулки? – услужливо предложила Мариетта.

Флоранс молча присела, погрузив лицо в цветы.

Она машинально дала себя разуть, а затем вымыть ей ноги в воде, куда Мариетта добавила несколько капель вытяжки «Тысяча цветов» Любена.

– Какой эссенцией госпожа прикажет надушить воду в биде?

– Той самой, что любила незабвенная Дениза. А знаешь, Мариетта, вот уже полгода я остаюсь ей верна.

– В ущерб собственному здоровью.

– О, я вспоминаю о ней, делая вот так… а в миг наслаждения тихонько призываю: «Дениза!.. Дениза…»

– Сегодня вечером опять обратитесь к Денизе?

– Тсс! – усмехнулась Флоранс, прикладывая палец к губам.

– Похоже, госпожа во мне уже не нуждается!

– Именно так.

– Проснетесь завтра с недомоганием – дело ваше, сударыня, меня не в чем будет упрекнуть.

– Не беспокойся, Мариетта, за завтрашнее недомогание вину я возложу лишь на себя. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, сударыня.

Мариетта вышла, что-то сердито бормоча на ходу по праву избалованной субретки, или, что еще хуже, субретки, посвященной во все секреты своей госпожи.

Оставшись в одиночестве напротив псише, освещенного двумя канделябрами, Флоранс прислушалась к шагам удаляющейся горничной и, босиком подойдя на цыпочках к дверям спальни, заперла их на задвижку.

Вернувшись к зеркалу, она при свете свечей вновь прочла записку графини, прижала ее к губам, вложила в букет, лежащий неподалеку на туалетном столике, распустила волосы, развязала ленту сорочки и, освободившись от последней одежды, осталась обнаженной. Флоранс воистину была великолепна: брюнетка с огромными голубыми глазами, обычно обведенными темно-коричневой краской, длинные, ниспадающие до колен волосы, окутывающие, точно покрывалом, несколько худощавое тело, но, несмотря на это, безупречно пропорциональное.

Причину подобной худощавости нам только что сообщила Мариетта.

Однако, даже эта хранительница тайн своей госпожи вряд ли могла разъяснить, отчего вся передняя часть тела Флоранс заросла густой растительностью.

Причудливые заросли восходили до самой груди, где вкраплялись, точно острие пики, между двумя полушариями. Далее, спускаясь, узор истончался, сливался с темной массой, покрывающей низ живота, вклинивался между бедрами и тут же появлялся внизу спины.

Флоранс необычайно гордилась своим украшением, казалось, делавшим ее представительницей обоих полов одновременно; она холила его и с необычайным тщанием опрыскивала духами. Примечательно, что на остальных участках ее смуглая, но прекрасного тона кожа была полностью лишена волосяного покрова.

Вот она, улыбаясь, самодовольно разглядывает себя и поглаживает изящной щеткой своенравный мох, непокорно восстающий под напором щетины. Наиболее благоуханные из цветов она водружает на голову, точно корону; роскошную свою шевелюру по всей длине усеивает туберозами и желтыми нарциссами; на Холме Венеры устраивает розовый сад, прокладывая до самой груди дорожку из пармских фиалок, и, с головы до пят покрытая цветами, упоенная резкими ароматами, укладывается на кушетку перед псише так, чтобы не упустить из виду ни одного из потаенных уголков своего тела. Наконец взор ее туманится, ноги напрягаются, голова откидывается назад, ноздри раздуваются, губы судорожно сжимаются; пока одна рука пятью растопыренными пальцами обхватывает полусферу груди, другая неудержимо стремится к алтарю, на котором себялюбивая и нелюдимая жрица совершает жертвоприношение: ее палец, слегка дрожа, утопает в розах; трепет наслаждения сотрясает прекрасный стан; за содроганиями следуют невнятные слова, приглушенные вздохи, перерастающие в хрип любви; и в завершение – жалобные стоны, посреди которых трижды звучит имя Денизы, перемежаясь с не менее нежным именем Одетты.