Книга чая - Окакура Какудзо

чжоуским. Однако было наделено более богатой цветовой гаммой и великолепными образами, остававшимися неотъемлемой частью общественного сознания того периода с его широкой унификацией и роскошью жизни. В литературе можно с интересом отметить, что писатели всегда стремились найти этическую базу для своих произведений, яркие краски для проявляемой ими великой терпимости, и делали это опираясь на точку зрения общественного интеллекта, обладавшего поразительной силой. Любой образованный человек в Китае того времени мог вспомнить ритмическую прозу Сыма Сянжу и стихи Тао Юань-мина, где после описания императорской охоты с ее сверкающими колесницами, со слонами и львами, привезенными издалека, с пирами и танцовщицами, они добавляют: «Мы действительно счастливы, что живем в такие мирные времена, вот потому правители могут позволить себе подобную роскошь!» И вновь, когда они описывают величие главных городов империи, то заканчивают предположением, что настоящая красота столицы отражается скорее в счастливых лицах жителей, а не в башнях и в богато украшенных зданиях.

Для архитектуры того периода характерны гигантские дворцы, украшенные колоннами с кариатидами[55] и обильной резьбой, что должно олицетворять нравственную жизнь. Громадные башни и величественные сооружения из дерева и камня были воздвигнуты этими истинными преемниками династии Синь. По той причине, что данная эпоха была временем ожесточенных войн, синьские императоры, как и римляне после них, оставили о себе память в возведении Великой китайской стены, которая теперь протянулась от Дуньхуана в провинции Ганьсу до Желтого моря. На самом деле, это можно рассматривать как кульминацию, за которой последовало начало упадка их могущества вместе с истощением ресурсов и падением престижа правителей. Однако многие наследовавшие им династии включились в эту деятельность. Другие достижения архитектуры этого периода, такие как колоссальные статуи из бронзы и других металлов, о которых часто упоминается в письменных источниках, сейчас тем не менее утрачены отчасти из-за того, что у китайских императоров был обычай в момент поражения сжигать себя вместе со своими сокровищами, а отчасти из-за вандализма, практикуемого новыми династиями, приходящими на смену старым.

Изобразительный стиль эпохи Хань, конечно, невосстановим, если только не попытаться представить его богатство и зрелость на основании грубо высеченных каменных гробниц в провинции Шаньдун, принадлежавших семьям местной аристократии последнего периода династии. Барельефы на гробницах содержат изображения, навеянные мифологией и историей страны, показывают жизнь и традиции ее ранних эпох.

Для того чтобы познакомиться с чудесными образцами ремесел того времени, нам нужно обратиться к Японии, к коллекциям императорской семьи, к сокровищницам синтоистских храмов и к содержимому вскрытых захоронений. Тем более что произведения искусства эпохи Хань, как впрочем, вероятно, и произведения китайской литературы, дошли до нас из Китая задолго до вана Хакуши, корейского книжника, который приехал к нам, чтобы изложить конфуцианские тексты. О предшествовавших волнах влияния могут свидетельствовать многочисленные надписи на китайском языке, которые показывают широкое употребление этого языка вскоре после его появления у нас. Таким образом, в Японии, как и в Китае, конфуцианство стало почвой, на которой позже взошли семена буддизма[56].

Среди переселенцев из Китая и Кореи было большое число художников и ремесленников, которые работали в стиле Хань, о чем свидетельствуют зеркала, конская сбруя, орнаменты на мечах, доспехи из бронзы и золота. Обучение японцев искусствам почти завершилось к тому времени, когда буддизм потребовал новых и великих средств выражения в период Асука. Гений Тори Бусси, нашего великого скульптора, не родился за одну ночь, но стал плодом долгого развития; в его творчестве мы получили лишь первый урожай богатейшей культуры, которая произрастала на плодородных почвах в течение длительного времени.

К тому же конфуцианский идеал с его симметрией, рожденной дуализмом нача́л, с его уравновешенностью, которая являлась результатом инстинктивного подчинения части целому, по необходимости ограничивал свободу искусства. Прикованное к служению этике, искусство естественным образом приобретало индустриальные черты. На самом деле китайское художественное сознание всегда должно было тяготеть к декоративности – это показывает поразительное развитие текстильного дела и производство керамики, – если бы даосизм не передал ему свой настрой игривого индивидуализма и если бы потом не появился буддизм, чтобы поднять его до высот выражения господствующих идеалов. Но даже если бы китайское художественное сознание оставалось декоративным, оно никогда бы не опустилось до уровня буржуазности, для него не существовало даже малейшей опасности лишиться чувства сострадания. Все азиатское искусство с его опытом освоения Вселенского и Безличного просто не допустило бы такого.

Примечания:

И Цзин или «Книга перемен» – Древняя Священная книга Китая, которая постепенно собиралась во времена Шан и Инь и обрела свою нынешнюю форму при У-ване, первом правителе государства Чжоу. Конфуций добавил к ней свои комментарии, которые рассматриваются конфуцианцами как важнейшая особенность книги. Человек превращен здесь в центральную точку между конфликтующими силами Неба и Земли – таким вот образом философствует коммунизм. С другой стороны, даосисты вполне могут позволить себе не обращать внимания на конфуцианские комментарии и трактовать И Цзин по-своему. Для них важными являются следующее слова: «Определи сущность и созидай работу». Эта древняя китайская веда может быть определена скорее как относящаяся к натурфилософии, чем к истории Творения. Она имеет дело с имманентностью Единого во всей его двойственности, и со связями четырех времен года, то есть с Небом, и с восьмью элементами, то есть с Землей.

Древние времена Тайгун Вана, главного советника первого государя Чжоу, когда трон отобрали у династии Инь. Ему, великому министру, пожаловали звание правителя Сэй (Шаньдун).

Лаоизм и даосизм – Южный Китай

Конфуцианский Китай никогда не смог бы воспринять индийский идеализм, если бы лаоизм и даосизм, начиная с последних лет династии Чжоу, не подготовили психологическую базу для общего появления этих двух полярностей азиатской мысли.

Река Янцзы не является притоком Хуанхэ, и всеобъемлющего социализма земледельцев, принадлежавших к монголоидам и выросших на берегах Желтой реки, было недостаточно, чтобы покорить мятежный дух своих собратьев, детей Синей реки (Миньцзян). Среди непроходимых лесов и туманных болот этой великой долины обитал воинственный и свободолюбивый народ, который не испытывал лояльности к правителям Чжоу на севере. В феодальные времена вождей этих горцев не допускали на собрания представителей верховной власти Чжоу, а их непривычная внешность и грубый язык, который, в сравнении с тем, как говорили северяне, воспринимался словно карканье ворон, еще долго оставались предметом насмешек, вплоть до периода Хань. Но постепенно, впитывая в себя