Книга чая - Окакура Какудзо

альтернативное место, на котором храмы отстраиваются заново каждые двадцать лет при сохранении изначального вида. На формирование их стиля, предположительно, оказал влияние принцип постройки бамбуковых поселений или бревенчатых хижин, которые можно в большом количестве увидеть на морских побережьях Юго-Восточной Азии. Они не предполагают наличия шатровых конструкций.

Стиль Святилища Касуга-тайся в Нара – этот стиль является развитием синтоистского стиля Исэ и Идзумо. Для него характерны изысканно изогнутые линии, и он как бы занимает промежуточное место между архитектурой ямато с ее прямыми линиями, с одной стороны, и китайской архитектурой с ее обилием кривых и дуг – с другой.

Высокомерная угроза Хубилай-хана – после завоевания Китая Хубилай-хан отправил в Японию посланников с требованием капитулировать. За категорическим отказом последовало вторжение на несколько отдаленных японских островов. Японцы выжидали, укрепляя защиту своего побережья. И однажды среди ночи люди увидели, как над храмом Исэ поднялось огромное облако, потом началась буря, которая налетела на флот захватчиков и потопила его. Затонуло десять тысяч кораблей вместе с миллионным войском. Удалось спастись только троим. То был божественный ветер Исэ, и до сего дня приверженцы различных сект утверждают, что он поднялся благодаря силе их молений. Это единственный случай, когда правители Китая предприняли агрессивные действия против Японии.

Конфуцианство – Северный Китай

Первой волной континентального влияния, которое смыло японское искусство примитивизма еще до буддизма, достигшего нас в VI в., было воздействие китайского искусства эпохи Хань и Шести Династий.

Само по себе искусство Хань явилось естественным плодом первобытной культуры Китая, развитие которой достигло высшей точки в период правления династии Чжоу (1122–221 гг. до н. э.). Его основные идеи в широком смысле можно определить как конфуцианские, по имени великого мудреца, который выразил и истолковал фундаментальные понятия китайской расы.

Китайцы – земледельцы, вышедшие из монголо-татарских племен, как и монголо-татары, которые фактически являются китайцами-кочевниками, – заселив в незапамятные времена плодородную долину реки Хуанхэ, сразу же начали создавать грандиозную систему общественного взаимодействия, полностью отличавшуюся от цивилизации их странствующих собратьев, оставленных в монгольских степях. Хотя нет сомнения, что даже на такой ранней стадии в городах их царств, существовавших на плато, наличествовали какие-то родственные элементы, пригодные для того, чтобы стать зародышем развития конфуцианства. С этого момента, который затерян в доисторической ночи, и до настоящих дней функция народов, населявших берега Хуанхэ, всегда оставалась одной и той же – в течение своего поступательного развития периодически принимать доходившие до них волны монголоидных кочевников и ассимилировать их, встраивая в структуры земледелия.

Этот процесс, при котором сабля кочевника перековывалась на орало крестьянина, ослаблял волю к сопротивлению у нового гражданина и заставлял его снова страдать «за стенами» судьбы, в которые он когда-то бился снаружи. Таким образом, длинная череда китайских династий всегда представляет собой историю возвышения какого-то нового племени, которое становится во главе государства, чтобы потом быть вытесненным, когда вновь воспроизведутся старые условия.

В течение многих веков после расселения на равнинах китайские монголо-татары, однако, по-прежнему сохраняли свойственные пастушеству представления о правлении[48]. Правители девяти провинций, на которые был разделен древний Китай, именовались боку, или «духовные наставники». Население верило в патриархального Бога. Его символом выступало Тянь, или «Небо», которое в Своей щедрости дарило человечеству судьбы в математическом порядке. И, вероятно, с этого времени китайское слово мэй – «судьба» стало синонимом слова «приказ», что отразило корневую идею фатализма, которое потом, переданное арабам монголо-татарами, превратилось в мусульманство[49]. Население все так же испытывало трепет перед различными блуждающими духами невидимого мира, все так же идеализировало женственность, что позже привело на Востоке к утверждению полигамии и появлению гаремов, а еще знаний о звездах, которые они накопили, заодно освоив и дуалистическую мифологию туранцев, пока бродили среди высоких трав плоскогорья. Но важнее всего было обретение великой идеи вселенского братства, неотъемлемого наследия всех скотоводческих народов, которые занимали территории между Амуром и Дунаем[50]. Тот факт, что в Китае земледельцу предшествовал скотовод, отразился в их мифологии: первым императором считается Фу Си, «Учитель выпаса скота», которого сменил Шэнь-нун, «Божественный Земледелец».

Но медленно определяемые потребности земледельческого общества, вырабатывавшиеся в течение многих веков периода спокойствия, тем не менее породили ту великую этическую и религиозную систему, основанную на Земле и Труде, которая до наших дней определяет неизбывную силу китайской нации. Верные своей полученной в наследство организации и независимые в своем экзальтированном социализме, ее дети, несмотря на политические потрясения, продолжают расширять индустриальное завоевание самых дальних уголков земного шара.

В конце правления династии Чжоу на долю Конфуция (551–479 гг. до н. э.) выпало истолковать и выразить эту великую схему синтетического труда, достойную того, чтобы ее изучал каждый современный социолог. Конфуций посвящает себя реализации религии этики, когда Человек жертвует себя Человеку. Для Конфуция Человечество – это Бог, а гармония жизни – самое главное. Оставляя индийскую душу взмывать ввысь, чтобы соединиться с собственной небесной бесконечностью, оставляя европейских эмпириков исследовать секреты Земли и материи, а христиан и семитов возноситься в воздушное пространство сквозь рай земных мечтаний – оставляя все это в стороне, конфуцианство должно всегда продолжать притягивать великие умы, зачаровывая их широтой интеллектуальных обобщений и своим бесконечным состраданием к простым людям.

И цзин, или «Книга перемен» – веда китайской расы, полная аллюзий на пастушескую жизнь, с помощью которой Конфуций хоть и приближается к Непостижимому, но для него, агностика, это является запретной страницей, тем более что он говорит: «Не поняв, что такое жизнь, как я могу говорить о смерти?» В соответствии с китайской этикой, единицей общества является семья, основанная на системе упорядоченного подчинения, поэтому крестьянин имеет такую же значимость, как и император, являющийся отцом-самодержцем, который благодаря своим добродетелям занимает место во главе огромного братского сообщества со взаимными обязательствами, всецело с полного согласия этого сообщества и в соответствии с его выбором.

Высшим законом жизни было самопожертвование индивидуума ради блага общины, при этом искусство оценивалось с точки зрения его служения моральным действиям общества. Следует отметить, что музыке отводилось самое высокое место – ее особой функцией являлось осуществление гармонизации отношений между людьми и общин с общинами. Обучение музыке было первым достижением молодых людей из благородных семейств во времена династии Чжоу.

Те, кто рассказывают о жизни Конфуция, упоминают не только о нескольких диалогах, в которых он с любовью отмечает красоту музыки, но также вспоминают истории, когда он предпочел отказаться от еды, если она предшествовала прослушиванию музыки, или о том, как он однажды шел вслед за ребенком, который колотил в глиняный горшок, ради удовольствия понаблюдать, как ритм воздействует на людей, и,