Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов

букет приносила. Мать-и-мачеха, заячий холодок, змеиный лук, кашки, купыри, васильки, бессмертники, калмыцкий кермек, емшан… Вот смотри, по бугорку, с высокими фиолетовыми метелками, как называются?

Гаврила глуповато улыбался.

– Кто его знает… Цветы как цветы.

– Вот и вышел Иван! – выпучив глаза от притворного ужаса, смеялась Зинаида. – Шалфей.

И опять озадачила Гаврилу:

– А вот на обочине кусты с маленькими желтыми цветочками?

– Бурьян… – невпопад отвечал Гаврила.

– Сам ты бурьян! – заливалась Зинаида. – Буркун, самая медоносная трава.

Внизу на пойме в тополевой леваде стоял цыганский табор. Дымился костер, стреноженные лошади паслись в густой траве. Крытые кибитки устремили вверх пустые оглобли. На веревках между шатрами сушилось разноцветное белье. Цыганчата с руганью и криками гоняли мяч. Цыганки в длинных платьях заходили в воду, брызгались, визжали. Два цыгана тянули бредень под камыши. Было в этом пейзаже что-то сказочно-древнее, стихийное, как ветер и солнце.

Зинаида вспомнила Иванчика и длинно вздохнула. Словно угадав ее мысли, Гаврила спросил с ехидцей:

– Родичи… Не скучаешь?

Он съехал на обочину, затормозил. Вышел, потягиваясь и разминаясь. Вышла и Зинаида.

– Скучаю, Гаврила Фомич, – задумчиво ответила она, прикрывая ладонью глаза от солнца. – Ты этого не поймешь…

От табора кто-то несся на худой лошаденке. Маленький седок пригнулся к гриве и усиленно колотил голыми пятками по бокам лошади. Скрылся в балочке и через минуту вынырнул прямо перед бугром. Лошаденка, жилисто упираясь копытами, медленно карабкалась вверх. На ней цепко сидел, размахивая руками, лохматый цыганчонок.

– Это к нам. Сейчас просить будет, – сощурился Гаврила.

Зинаида пристально вглядывалась. – «Иванчик? – обожгла ее догадка. – Нет, а похож…»

Взмыленная лошаденка остановилась перед ними, цыганчонок спрыгнул, весело стрельнул глазами и разнесчастным голосом зачастил:

– Дядько… и ты, тетка, мы издалека, дорога дальняя… Казаки жадные, ничего нету. Братья-сетры маленькие, молока совсем нету, есть совсем нету. Мамка больная лежит, отец рыбу ловит. Дайте чего-нибудь…

Зинаида засмеялась и сказала что-то по-цыгански.

– Тю! – Цыганчонок испуганно подался к лошади. – Спасиба вам, и вам спасиба! – Он робко поклонился Зинаиде и мигом прыгнул на лошадку.

– Отцу скажу, всем скажу!

Гаврила недоуменно смотрел на Зинаиду, на хлопчика.

– Стой, цыган! – сказал он ласково и достал из кармана сторублевку. – Вот тебе на молоко.

– Спасиба, спасиба! – отмахиваясь, завопил цыганчонок и, развернув лошаденку, быстро скатился вниз. Из поймы долго слышались его сполошные крики.

Гаврила обиженно пожал плечами.

– Что ты ему сказала?

– Что ты – цыганский барон, – лукаво улыбнулась она.

А день набирал силу. Солнце поднималось все выше и выше, со степи потянул ветерок, сухой, жаркий, в вышине трепетали, заливались жаворонки. С запада лениво потянулись нежные овалы прозрачных облаков. Над асфальтом воздух плавился, растекался горячим маревом, обволакивая бугры, лесополосы, далекую глухомань поймы. Белозубо сверкали меловые плитняки крутояров, на которых, чудом уцепившись за камни, буйно цвели редкие кусты шиповника. На плитняке неподвижно сидел орлан-белохвост, державно оглядывая пойму желтыми глазами. Ласточки с криком скользили вокруг него, возмущаясь и оберегая крошечные норы от чужака-великана. Караван сухогрузов вывернул из-за поворота, утюжа, вспарывая зеркальную гладь реки. Как метки на огромном циферблате, стояли редкие лодки рыбаков в заводях. А в небе, в самой макушке, оставляя за собой белый хвост, чертил голубизну серебристый самолетик.

Машина неслась над Доном, над поймой на высоте птичьего полета, дух захватывало от пространства, от звенящего воздуха и солнца. Зинаида завороженно смотрела в открытое окно. Чувство близкой встречи с матерью, с домом, с Загряжском волновало и тревожило. Вспомнилось, как она уходила из дома, как страшно было садиться и ехать в поезде. Она порылась в сумке, достала куклу Дусю и крепко прижала к себе. Как давно это было!

Гаврила свернул с дороги, спустился вниз по балочке к роднику. Это было известное в округе место. Деревянная часовенка живописно стояла на краю небольшого байрачного леса. Рядом избушка для сиделки-монахини. В часовне стояли большая икона Донской Божьей Матери и подставки для свеч. Несколько человек тихо молились перед иконой. Монахиня с маленьким старушечьим лицом умиленно крестилась и пела. Курлюк и Зинаида купили свечи, постояли, перекрестились и вышли. Каменные ступени опускались в проем. Под сплошным кровом орешника, караича, диких яблонь и груш на дне проема было темно, из каменной стены по желобу ручейком бежала, журчала вода. Люди стояли вокруг с бутылками, ведрами, канистрами. Пили, умывались. Вода почиталась освященной и не портилась со временем. Зинаида напилась из ладошки, наполнила пластмассовую бутылку, протянула Курлюку. Он отхлебнул, крякнул:

– Сладкая водица!

У часовни перекусили за столиком, тихо посидели, думая каждый о своем. Глаза Зинаиды влажно блестели.

– Меня как магнитом тянет в святые места, – мечтательно призналась она. – В монастыре, наверно, хорошо жить…

Гаврила не разделял ее набожности.

– Это ты зря, нечего там делать. Монастырь – стариковская богадельня.

– Там и молодых много.

У Гаврилы была железная логика.

– Рожать не хотят.

– Дурак ты, Гаврила Фомич! – Зинаида сердито стукнула его кулаком по спине.

– А я что, против? Иди в монастырь.

– Смотри-ка! – Зинаида кивнула головой. – Гроза будет.

На западе сплошная синяя стена, от нее отделялись, курчавились и густели желтые облака. Белые солнечные лучи веером пронизывали изнутри синеву, твердо упирались в горизонт. Там бесшумно скользили змейки молний. А над часовней стояло пекло, нестерпимо давило зноем. По-над лесом тянул, усиливался горячий ветер. Вороны купались в нем, стремительно набирая высоту, чертили круги, тревожно кричали.

Темная стена оторвалась от горизонта и, клубясь, быстро шла навстречу. Туча тяжелым комелем задевала Дон, точно напитывалась из него. Изнутри ее грозно отсвечивала медная подкладка. Низкие опаловые облака закрыли солнце. Упали сумерки. Молния двумя лентами почти достала до асфальта. Треснуло сухо, страшно, долго раскалывалось, катилось по буграм. Ветер рванул по верху леса, полетели ветки, сучья. Трава, свиваясь в смерч, поднялась высоко в небо.

Гаврила спустился в леваду под деревья.

– Переждем, – сказал он, подняв стекла.

– Страсть какая! – перекрестилась Зинаида.

Небо залохматилось, загустело, потянуло холодом. Заскрипели деревья, верхушки тополей всхлипывали, трепетали, склонялись до хруста. Горохом сыпанул по крыше машины белый дождь, ситцевой пеленой завесив пойму. Истошно мычала, надрывалась брошенная корова. Молнии кроили, рвали небо, гром отвесно падал вниз, гулко давил землю. Дождь лил стеной, гудел, дышал надрывно, тяжело. Машину мелко трясло на рессорах.

– Боже, я такого сроду не видала! – Зинаида съежилась от страха.

Курлюк помалкивал, втянув голову в плечи.

Стихия вошла в раж, скалилась, крушила, вставала на дыбы, рвала и метала. Все живое спряталось, затаилось.

Неожиданно резко полыхнуло в глаза, окатило слепящим светом. И сразу ухнуло с хряском, разорвалось где-то рядом. Судорожно дернулась земля. Канадский тополь-великан с мраморным треском раскололся пополам,