Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин

глаза, мои неловкие детские движения, – как в первый год занятий драматическим искусством. Ни в чем нет подлинного взлета, настоящих крыльев, одни только желания: иметь голос или талант танцовщицы, как во сне. Я люблю красивых женщин, но они заставляют меня чувствовать собственное убожество. Какая-нибудь Аджани или Кински – о, какой бесцветной, пресной и бесталанной я себя чувствую, я так боюсь, что Жак или Шеро захотят других актрис, что они от меня устанут, что Жак уедет с Кински, и я немею перед ее красотой. Я чувствую себя носком, надетым на красивую ногу, но ведь я продырявлюсь, и меня заменят, я заменима, я вижу, что Шарлотта играет более правдиво, чем я, что она более обворожительна, и я это знаю, мне бы очень хотелось руководить ею на каком-нибудь фильме, я понимаю это ее возбужденное состояние. А я – мне скучно на себя смотреть, я очень боюсь быть плохой, так боюсь, что в «Dust»[79] («Пыль») совсем распустилась, и мне потом будет стыдно, что я выставила напоказ свои переживания. Я себя не люблю и не могу от этого излечиться. Быть может, в 12 лет я считала себя хорошей, и потому я не хочу, чтобы Шарлотта упустила свой шанс. Сегодня вечером мне очень грустно, и никто не в силах мне помочь, потому что я понимаю, что права.

* * *

20 февраля

В ресторане с Лу, весело, я купила «Brave Margot»[80] («Отважную Марго») и пластинку для Лу. Что за славная компания – мои девочки! Как я счастлива с Лу. Парк, Театр кукол, покупки, банк – все радует, когда я с ней.

* * *

7 марта

Смешно, но вот: ты, мой дневник, ты мой единственный друг, единственный, кто на протяжении многих лет терпит мои стоны и жалобы. Все говорят, что я милая и отважная, и это правда. Всю жизнь я делаю только то, что вызывает у людей любовь ко мне. Я провела три года – несчастных, тягучих, полных грусти и обыденности – в школе на острове Уайт. Я занималась день и ночь, чтобы иметь хорошие отметки, чтобы папа меня любил, но больше, чтобы Джейн Уэлплей[81] во мне не разочаровалась. Я не осмеливалась ни смеяться, ни потрясать устои, ни проявлять индивидуализм или оригинальность, я в точности соответствовала своему положению ребенка, который хочет нравиться учительнице; ни единой выходки, ни одного опасного развлечения, ни одной забавной истории – из страха, что все расскажут отцу и я покрою себя позором. Эндрю был веселым, ни на кого не похожим, особенным, блистательным, его ругали, а он на это плевал, он прекрасно проводил время, правда, слегка волновался, читая табель успеваемости, зато до этого пережив множество приключений. Линда тоже нонконформистка, скрытная, с кучей подружек, молчаливая нарушительница всяческих правил. Одна я была такой заурядной. Папа с мамой читали мои табели успеваемости с восторгом. Я им нравилась – но в ущерб малейшему приключению, которое бы меня развлекло, и чтобы в конце концов услышать, что Эндрю может блистать и иметь сказочные оценки, поскольку умен и наделен способностями, только он большой оригинал, предпочитает гнуть свою линию, но если бы он захотел, то всех бы превзошел. Линда с ленцой, но способная, да только ей чихать на любовь учителей, она предпочитает весело проводить время с друзьями, не ладит с учителями, но если б захотела, какой ум! А ты, Джейн, такая лапушка, какое удовольствие получать твои табели, в колонке справа всегда: «Джейн очень прилежная», «Джейн постаралась, хотя это далось ей нелегко», «Джейн очень любят в классе», бла-бла-бла. Короче говоря, ни таланта, ни способностей, ни ума, но, боже мой, какое трудолюбие! В общем, милое ничтожество. Так вот, я считаю, что ничего не изменилось!

Что касается пьесы, то Пикколи, Лоранс и Дидье ведут себя на сцене все более уверенно, они прояснили все свои вопросы, разрешили сомнения, нашли правду, они оживленны и готовы к премьере. У меня же впечатление, что я откатилась назад! В репетиционном зале я немного блефовала, потому что в состоянии паники мне хотелось плакать, я впитывала все, что говорил Шеро, ни разу не возразив, – настолько все, что он говорил, казалось мне правильным, впечатляющим, пронзительным. Я самая любящая его ученица, я работаю как вол, – ну и всё. И, как в школьные времена, я уверена, что не являюсь профессионалом. Другие выходят с репетиции будто возрожденные из пепла фениксы. Я же делаю свое маленькое дело на пределе, драматически, потому что очень боюсь играть в комедии; другие смелы, блистательны – я старательна; каким же я чувствую себя ничтожеством, совершенно неинтересной!

Я только хотела доказать Шеро, что он не ошибся, что я не трусиха, но сегодня вечером я чувствую себя как побитая собака. Никогда, никогда меня не будут принимать всерьез. Я высказала все это Жаку, и он мне ответил: «У тебя самая скучная роль в пьесе», но меня это не греет. Шеро убедил меня, что я самая трогательная, и, поскольку мы занимались психологией, до недавнего времени я ему верила, но сегодня вечером я увидела других, вспомнила, что это комедия… и я или нелепая, или вообще никакая. Я собираюсь лечь спать, чтобы завтра иметь силы понравиться Шеро, однако я глубоко уязвлена и несчастна. Я не профессионал, я случайная находка, которая оказалась в нужный момент в хороших руках, но на сцене ты трагическим образом оказываешься во власти собственной фантазии. Таланта у меня нет. Я не знаю, куда податься, моя речь так скучна, что Жак заснул под мои сомнения и сетования. Господи, пошли мне удачу на одном или двух спектаклях, сделай так, чтобы я не пала духом окончательно и не разочаровала своих партнеров и Шеро.

* * *

8 марта

Чувствую себя так же. Впрочем, я бегу от самой себя, мои рассуждения мне наскучили. Жак поехал в Швейцарию присоединиться к Шарлотте[82]. Лу уехала с Мими. Я сама настаивала на их отъезде, иначе замучила бы их своим нытьем. Я бы быстро им надоела. О, если бы я себя любила!

* * *

9 марта (перед премьерой)

Как же страшно, как страшно! Бедный Мишель лежит на полу, а вокруг суетятся люди, ищут кубики льда, подушки, тащат все это ему. Дорогой Мишель, великий Мишель, мне и в голову не приходило интересоваться его здоровьем. Я подумала, он умирает, вскрикнула, это было как во сне: он лежит на сцене и не