Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель

Кстати, знаешь, как называется на иврите пленка с пузырьками? Ну, та пленка — сидишь, тупишь и щелкаешь, когда уже сил нет дрочить? Пацпацим! А щелкать — лепацпец. По-моему, иврит можно выучить только за это. В общем, я почти год учил иврит и лепацпецал как проклятый, сидя на полу в съемной квартире на Дорот Ришоним, 5.

И свой двадцать первый день рождения я тоже на этом полу отпраздновал. С тараканами. Ну которые с тонированными стеклами и удлиненным кузовом. Больше никто не пришел.

А еще я прочитал «Норвежский лес» Мураками — книгу, что купил в последний день своего вчера. Вот что нужно делать, дочитав «Норвежский лес» Мураками?

Правильно: поставить на репит Norwegian Wood битлов и молча пить водку. С другом. Если ты хочешь выпендриться — то можешь поставить Norwegian Wood в интерпретации Мела Коллинза. Мел Коллинз записал ее в шестьдесят девятом году, ну, когда ему еще надо было доказывать, что он единственный и неповторимый. В шестьдесят девятом году Мел Коллинз так сыграл эту вещицу битлов, что ему уже больше никогда не пришлось доказывать, что он единственный и неповторимый Мел Коллинз. Он тогда играл в группе Circus, про которую сейчас никто ничего не помнит. Ну, вернее, помнят только одно: в ней играл единственный и неповторимый Мел Коллинз. В общем, когда ты дочитаешь «Норвежский лес» Мураками, ты должен поставить на репит Norwegian Wood и молча пить водку. Это я специально для тебя разжевываю — любой человек или кит это и так понимают. А если ты в Израиле? На Богом избранной земле? Где ты одинок, как пятидесятидвухгерцевый кит? Пить не с кем, битлов нет в плеере, да и водки тоже. Так вот: тогда я нашел для себя выход. Пусть у тебя нет водки и друга, с которым ты можешь напиться. Для битлов плейер не нужен — они у тебя в подкорке. Все альбомы. Но у тебя осталась книга. «Норвежский лес». Та, которую ты только что дочитал. Надо сесть и читать снова. Я так и сделал. А потом, вместе с фразой «и только я продолжал взывать к Мидори из самой сердцевины ниоткуда», пришло утро. Жаркое, как софиты на том джаз-фестивале в Монтрё в 1992 году. Израильская жара — это когда ты выходишь из душа и не можешь понять: ты уже вспотел или еще не высох. В общем, я вышел из душа, вспотел и пошел искать работу. А может, себя. Или тебя. Не знаю. Знаю, что вышел и пошел. Вышел из ниоткуда и пошел в никуда. Под прожектором израильского солнца я доплелся до самой сердцевины своего личного никуда. Это оказалось отделение почты на улице Агриппа, 42, в Иерусалиме, куда меня приняли на работу. Там-то все опять началось — словно в унисон к гитаре Скофилда вступил саксофон Ловано.

Ну а скоро все кончится, и меня убьют. И мы с тобой встретимся. Ты — это Бог. Судя по делам твоим на земле, ты сидишь на облаке, тупишь и пузырики ногтем щелкаешь. Лепацпецаешь.

Лучше бы Мураками прочитал. Хипстеры — ну, те хипстеры, что в конце девяностых с Мураками как с писаной торбой носились, — твердили, что добро должно быть с Мураками. А ты ведь добро вроде как. Ну вот и почитай. У Мураками даже если все плохо заканчивается — а у него всегда все плохо заканчивается, — то какая-то надежда всегда есть. У тебя тоже все всегда плохо заканчивается. Вот только надежды нет. А может, и тебя нет. Как бы ты ни взывал к нам из самой середины ниоткуда.

Булгаковская Лысая гора

Середина моего ниоткуда — ну, та почта, куда меня приняли на работу, — была в Иерусалиме, на улице Агриппа, 42. Точнее, одной половиной здания — на Агриппа. А другая половина моего ниоткуда — уже на улице Яффо. В Израиле так бывает. С Яффо это самое ниоткуда было высотой пятнадцать этажей, а с улицы Агриппа — то ли восемь, то ли девять. Точно не знает даже архитектор этого убожества. А еще есть цокольный этаж. Или два. Называется это всё «Биньян Кляль» и считается в богоизбранном народе проклятым местом. Потому что на древнем кладбище построено. А Булгаков — он вообще в это место свою Голгофу поместил. Ну, не свою, конечно, хотя как знать. Если вдруг не читал — почитай. Там и про тебя много любопытного. В России все читали. А те, кто не читал, — тобой клялись, что читали.

У меня с Михаилом Афанасьевичем особые отношения. Можно сказать — интимные. Впервые я его в восьмом классе прочитал. За одну ночь. Не потому что «не оторваться» — что я там понимал в восьмом классе, — а потому что мне парни сказали во дворе, что Ленка с пятой квартиры дает всем, кто «Мастер и Маргариту» прочитал. Ну я и готовился всю ночь. Но Ленка не дала. Ржала жутко — ну, когда я к ней с книжкой пришел и с цветами. Хорошо, что она еще про презервативы не знала, — я ведь целую пачку притащил. Двенадцать штук, ультратонкие. Ну, что я там понимал в восьмом классе — и про презервативы, и про Булгакова. Ленка долго не могла прекратить смеяться, а когда прекратила — сказала, что парням этим глаза выцарапает, а меня по заднице треснула. Но нежно треснула, ласково. И снова засмеялась. А потом растолковала: мол, да — она никогда не будет спать с парнем, который не читал Булгакова, но спать со всеми, кто прочитал «Мастера и Маргариту», тоже не будет. Типа это необходимое, но недостаточное условие. В общем, как говорил Азазелло: трудный народ эти женщины, а Ленка с пятой квартиры — особенно. Не знаю, что с ней стало, — мы же потом на Сокол переехали. К бабушке. Так что с Ленкой у меня ничего не случилось, а вот с Булгаковым — да. Через пару лет я снова «Мастера и Маргариту» перечитал. И снова — за одну ночь. Потому что не оторваться.

В общем, булгаковская Голгофа — Лысая гора в ненавистном прокуратору городе — это там, где сейчас «Биньян Кляль».

Все пятнадцать или девять — смотря с какой стороны смотреть — этажей набиты всяческими офисами и магазинчиками. И все эти офисы и магазинчики непременно прогорают и съезжают из «Биньян Кляль», бормоча «нехорошая квартира». Ну почти все. Секс-шоп на шестом — он лет тридцать