Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель

завтра и каждую секунду набирал Дашин телефон в бесполезной попытке предотвратить то, что уже давно случилось. Евреи громко разговаривали, Даша не отвечала. Вдруг я понял, что ничего не ел, — как вчера мне сказали про завтра — так ничего и не ел. «Фак», — вырвалось у меня. Евреи спереди и сзади удивленно замолчали и подняли брови. Фак — это я вспомнил, что дома — ну, там, где еще вчера был дом, — в холодильнике полукопченая колбаса осталась. Вредная. Так бабушка всегда говорила и запрещала мне ее есть. Ну, а когда бабушки не стало — запрещать стало некому. На Соколе палатка была — я всегда там брал: колечко краковской, посуше, пожалуйста. Женщина с крупными чертами, похожими на куски колбасы, знала меня и улыбалась краковскими губами, едва я заходил. Я даже запах этой колбасы почувствовал.

— У вас все в порядке? — спросил еврей спереди. А евреи сзади и сбоку встревоженно посмотрели на меня поднятыми вверх бровями.

Нет, не в порядке. Я улетаю в завтра, Даша не берет трубку, я не знаю, что там меня ждет, в этом самом завтре, я даже не знаю, есть ли в этом завтре вредная колбаса и как мне жить, если Даша не берет трубку, а колбасу я оставил в холодильнике; там, где еще вчера был дом и где была Даша, и чтобы помнил ты день исхода твоего из страны Египетской во все дни жизни твоей.

— Ата беседер? — подошел ко мне кто-то то ли из завтра, то ли из службы безопасности. Я уже знал это слово. Слово из завтра.

— Беседер, — ответил я завтру. И повторил про себя как мантру: беседер.

Интересно, а у тебя там есть краковская? Оставь мне колечко посуше, пожалуйста. Зайду часика через четыре с небольшим. Ну, если у тебя там нет очереди на досмотр.

Лама Савахфани?

Очередь за завтра не двигалась. Совланут — еще одно слово, которое я уже выучил на иврите. Терпение — это вообще главное еврейское слово. И главное еврейское качество. Моисей сорок лет водил евреев по изгибам слова

. Но у меня с терпением плохо — я только учусь быть евреем.

Я шепнул завтру, что еще не выкурил последнюю сигарету, и сбежал в туалет. В туалете была табличка «Не курить» и пожилая уборщица с маленьким транзистором в кармане робы.

— Ссышь? — спросила она, кивая на сигарету у меня в руках.

Молчу.

Улыбка у нее едет в одну сторону, глаза улыбаются в другую.

— Кури, — разрешает она.

Закуриваю.

— И не ссы, все будет хорошо, — успокаивает меня уборщица.

По громкой связи объявляют:

— Пассажиры, опаздывающие на рейс Москва — Тель-Авив, срочно пройдите на посадку.

Я хватаюсь за соломинку телефона и набираю Дашу, Даша не берет трубку, и вдруг хриплым голосом Высоцкого оживает транзистор уборщицы: возвращаются все, кроме лучших друзей. Я бросаю свою последнюю сигарету и выбегаю в завтра, чтобы не слышать того, что я и так знаю — кроме самых любимых и преданных женщин, возвращаются все, кроме тех, кто нужней, я не верю судьбе, я сажусь в самолет, я лечу в завтра, я открываю роман Мураками, купленный вчера, «мне тридцать семь, и я сижу в кресле Боинга-747» — это первые строчки «Норвежского леса», мне двадцать, и я сижу в кресле Боинга-747, я закрываю вчера и книгу, мы рады вас приветствовать на борту самолета, выполняющего рейс по маршруту Москва — Тель-Авив, и тут до меня наконец доходит, что это навсегда. А навсегда — это как смерть.

— Курицу или рыбу? — спрашивает меня смерть. Смерть зовут Катя, ну, то есть она не смерть, а бортпроводница. А «Катя» у нее на бейджике написано. У смерти. Говорят, приговоренный к смерти может заказать последний завтрак. Ну или обед — если его казнь в обед.

— Курицу, — заказываю приговоренный к навсегда я. Но не ем. Не могу. Навсегда накатывает на меня, вдавливает в кресло. В седьмом классе я сидел за одной партой с девчонкой. Не помню, как ее звали, но она первая из девочек в нашем классе стала носить лифчик. Еще до того, как мы стали сидеть за одной партой. Так вот: мы с девчонкой, которая первая в нашем классе стала носить лифчик, сидели за одной партой месяцев пять, а потом как-то я пришел — а она сидит за другой партой. И на меня не смотрит. Причем не смотрит на меня так — ну сразу видно, что ее не пересадили, а она сама пересела. Вместе с лифчиком. Ну, с тем лифчиком, который она первая в классе стала носить. А после уроков я записку получил. От нее. От той, которая пересела. Девочка, которая первой в нашем классе стала носить лифчик, написала:

и это навсегда было выделено: написано красной пастой и подчеркнуто снизу двумя линиями — одной прямой, а второй волнистой, как подчеркиваются прилагательные при синтаксическом разборе, но это была ошибка. И то, что она подчеркнула наречие прямой и волнистой линией, и то, что она пересела за другую парту. Навсегда. Навсегда — пахнет курицей. Или рыбой. Кстати, курицу я так и не съел. Ну потому что навсегда вдавило меня в кресло бетонной плитой и не давало вздохнуть. А теперь уже и не съем. Ни курицы, ни рыбы. Меня убьют. Навсегда. Большими буквами НАВСЕГДА, с двумя подчеркиваниями. Ну потому что ты тоже взял и пересел от меня. Ты — это Бог. Лама савахфани? Для чего Ты Меня оставил? Так Христос, распятый на кресте, у тебя спрашивал, когда ты от него на другую парту пересел. Ты — это Бог. Кстати, тогда, в седьмом классе, я так и не понял, что же я такого сделал, — ну что девочка, которая первой в нашем классе стала носить лифчик, от меня пересела. Сейчас — знаю. Не про девочку, а про тебя. Про то — лама ты меня савахфани. Нет, я себя, упаси боже, не сравниваю. Просто ты нас всех савахфани. Ну если говорить на иврите. А на русском — на хуй послал. Ты мне сам об этом сказал, когда приходил. Давно. Почти десять лет назад. А жить мне осталось четыре часа и двенадцать минут. И я ссу, конечно.

Джойс не прав

Еврей из меня был, конечно, так себе — на три с