Круги Данте - Хавьер Аррибас

― Само собой разумеется, ― снова заговорил слуга, ― вы можете попросить что-нибудь другое, что пожелаете. Я с удовольствием буду служить вам.

― Прекрасно. Спасибо, ― ответил Данте с искренней благодарностью.

Однако человек все еще не уходил. Он оставался стоять, колеблясь, словно сомневался, сказать что-то или повернуться и уйти. Поэт решил помочь ему.

― Что-нибудь еще?

― Да, ― ответил он с широкой улыбкой и еще больше щуря глаза, так что они стали похожи на пару щелей. ― Я спрашиваю себя, если… важно ли для вас, чтобы я привел в порядок комнату, пока вы здесь находитесь.

Просьба вовсе не была обыкновенной и, конечно, нарушала все правила. В нормальных условиях поэт не изменял своему вдумчивому одиночеству, но здесь условия были явно ненормальными, и оставаться в компании с этим человеком казалось поэту куда приятнее, чем снова оказаться наедине со своими мыслями. Слуга направился прямо к кровати, которая терпела возбужденный сон Данте. По дороге он несколько раз споткнулся, пока не наткнулся на кровать.

― Вы должны извинить меня, ― произнес он, ― но мое зрение оставляет желать лучшего. Чтобы хоть что-то увидеть, мне нужно сильно щурить глаза, так что я становлюсь похожим на этих язычников из стран восходящего солнца.

Данте весело улыбнулся, услышав, как старый слуга объяснил свою близорукость.

― Говорят, кто-то уже изобрел магические стекла, которые могут возвратить зрение даже слепым. Вы слышали об этом? ― продолжал говорить слуга. ― Я задаюсь вопросом, возможно ли такое?

Действительно, по Италии бродили несколько нарядных стекольщиков, способных увеличивать изображение всего, что находится далеко от них. Данте знал их, держал эти стекла в руках и перед глазами, хотя и не хотел говорить об этом.

― Я тоже слышал такие рассказы, ― решился Данте на неопределенный ответ.

Слуга наклонился. Он измерил высоту кровати, извлек своего рода трость с ручкой, которую растянул до другой стороны. Потом он похлопал по одеялу, так что поднял два столбика пыли.

― Даже если это правда, ― произнес слуга, ― то как же быстро бежит время! Дьявольски! Однако всегда говорят, что прежние времена были лучше.

Данте молчал. Он сам был из тех, кто утверждал это.

― Но, ― продолжал слуга, ― когда я был молод, старики говорили то же самое… а когда они были юными, несомненно, их деды говорили то же… Если мы продолжаем все еще смотреть назад, только Богу известно, когда в действительности наступят лучшие времена. И кроме того, ― добавил он с хитрой улыбкой, ― в поисках этих лучших времен мы можем вспомнить 1000 год. Но это время должно быть на самом деле плохим, потому что люди думали, что скоро конец света, а конец не наступил. Тайна, ― заключил он, покачав головой, ― настоящая тайна.

Данте засмеялся над любопытными замечаниями этого человека.

― Но, ― сказал слуга, немного смутившись, ― возможно, вам надоела моя болтовня.

― Нет, совсем нет, ― успокоил его Данте. ― Как тебя зовут?

― Кьяро ― имя, которое мне дали при крещении. Хотя все зовут меня Кьяккерино, ― ответил слуга с улыбкой, начиная перетряхивать одеяло. ― Вот так дела обстоят.

― Ты долго служить графу? ― спросил Данте. Его рассмешило это имя, которое характеризовало слугу как человека болтливого и любящего сплетни ― поэт разгадал игру слов.[42]

― Нет, мессер, ― ответил Кьяккерино. ― Я служу коммуне. Сколько я себя помню. После несчастия под Монтаперти[43] до приезда графа Гвидо Новелло во Флоренцию работы было мало, ― сказал слуга задумчиво, прерывая свою работу. Потом он вернулся к поднятому гагачьему пуху и снова заговорил: ― Но я флорентиец, вот так. В добрые и дурные времена, ― произнес он с улыбкой. ― Во Флоренции я вырос, здесь и умру… Знаете, прах к праху.

Кьяккерино болтал, как хитрый шарлатан. Данте понимал, что никакое прозвище не подошло бы ему так же хорошо, как его имя. Как только гость давал слуге повод, его язык распускался и болтал без устали. В этом были свои преимущества ― возможность получать сведения, не выходя из комнаты, хотя, чтобы оценить информацию, следовало отделить зерна от плевел.

― У графа есть собственные слуги, ― продолжал Кьяккерино, ― но многих предоставляет коммуна, их назначение любезно одобряет граф, широкой души человек. По правде говоря, коммуна не очень любит наместника короля, ― добавил он, подмигивая.

Данте заметил, что Кьяккерино был одарен завидной проницательностью ― преимущество плутовства. Похоже, слуга понял, что гость ― известный человек, судя по его скупым словам и достоинству, присущему придворному. Данте искренне нравилось говорить с этим человеком.

― Тогда ты должен многое знать о Флоренции, ― произнес поэт.

― Да, не сомневайтесь, ― подтвердил Кьяккерино. ― Невероятно многое, в этом все уверены, а больше остальных моя святая жена, ― сказал он насмешливо. ― И они правы. Для чего еще нужен такой невежа, как я, если не для таких вещей?

― Хорошо, ― произнес Данте, он пребывал в хорошем настроении, ― философ сказал, что все люди по натуре тянутся к знанию.

Кьяккерино удивленно посмотрел на него.

― Аристотель, ― непринужденно пояснил поэт.

― Ну, тогда он, безусловно, прав, этот Ориосто Тель, ― обрадовался Кьяккерино. Данте не пытался поправить его. ― Хотя многие вещи, которые тут происходят, очень грустно узнавать и помнить, ― добавил слуга печальным голосом.

― Например? ― спросил Данте, очень заинтересованный возможным исходом этой беседы.

― Ну… ― заколебался Кьяккерино, словно подыскивал слова. ― Я не понимаю ничего в том, что называют политикой… Я не сомневаюсь, что, благодарение Богу, наши правители делают все необходимое. Но мне кажется, что изгонять столько людей из своей земли ― недоброе дело. В последний раз больше тысячи человек покинули Флоренцию, ― добавил он тихо, почти доверительно.

Несмотря на преувеличение, эти слова вызвали в Данте надежду на простой народ, хотя речь шла о тех, кто не имел ни голоса, ни прав в принятии государственных решений. Возможно, однажды народ обретет силу и получит необходимый толчок, чтобы воспрепятствовать этим кровавым событиям, порождающим столько страданий.

― У тебя есть друзья среди тех, кого изгнали? ― спросил Данте.

― Если у кого-то во Флоренции нет друзей или родственников среди них, ― ответил слуга, ― он одинок в этом мире. Кроме того, среди изгнанных всегда были гибеллины. Поэтому… от гвельфов… не может быть ничего хорошего, нет, ― повторил он, уверенно кивая головой в подтверждение своих слов.

― И как ты думаешь, что привело к такой ситуации? ― спросил Данте, которому было любопытно узнать точку зрения свидетеля, казавшегося беспристрастным.

― Если бы я знал! ― воскликнул Кьяккерино, пожав плечами. ― Я могу рассказать вам о том, что произошло. Ради знания, чтобы стать таким же ученым, как этот Тель, о котором вы упомянули.

Кьяккерино, глядя на гостя, оперся на палку; он мало интересовался своей работой, но был не прочь дать собственную версию событий.

― Я думаю, что дела были плохи уже давно, хотя, благодарение Господу, казалось, что мир наконец воцарился во Флоренции. Пока нас не настигло это проклятие Пистойи, ― грустно произнес он. ― Но я полагаю, что вы знаете об этой истории, ― добавил он скромно.

― Не думай так и расскажи мне, ― попросил Данте с доверительной улыбкой.

Кьяккерино обрадовался возможности рассказать одну из его историй и начал без предисловий.

― Хорошо. Говорят, что это было в Пистойе, где начались ссоры между черными и белыми гвельфами. Кажется, там жил некий мессер Канчелльери, который был очень богат и имел много детей. Беда в том, ― продолжал он, подмигивая, ― что все они были не от одной женщины, так что дела шли не слишком хорошо у этих сводных братьев… ― Он вздохнул, а потом продолжал: ― По слухам, одну из этих женщин звали Бланка, а детей, рожденных от нее, называли «белыми».[44] И, как вы понимаете, детей от других женщин стали называть «черными».

Данте знал эту историю, но все было не так просто в итальянской политике. Различия были гораздо глубже, чем эта зараза, пришедшая из Пистойи. Все чаще белые гвельфы протестовали против растущего проникновения папистов, сближаясь с гибеллинами. В противоположность этому, черные были неуступчивее по отношению к остальным, требуя сохранить за собой привилегии. Более неспокойные и аристократичные, хотя заигрывающие с чернью, они открыто помогали папе и поддерживали друг друга; папа даже проклял упрямых белых, противостоявших ему.

― И так как у обеих партий было много родственников и друзей в Пистойе, ― продолжал говорить слуга, возвращаясь при этом к своей работе, ― дьявол посеял гордыню и ненависть среди них, чтобы пролилось много крови. И, возможно, он остался запертым здесь вместе с этим проклятием, ― грустно произнес он, глядя в пол. ― Но, кажется, правителей больше волновали возможные события. Так что они возглавили новое правительство города, а чтобы сохранить мир, не придумали ничего лучшего, чем изгнать самых воинственных из семьи Канчелльери из их владений. О Флоренция! Вы знаете, что происходит с корзиной яблок, когда к ним кладут одно гнилое? То же самое произошло в нашем городе. Скоро во всей Флоренции не говорили больше ни о ком, кроме белых и черных. Слушайте… Они не только не примирились между собой, эти из Пистойи, напротив, под их влиянием даже хорошие гвельфы Флоренции разделились на партии! На этом покой закончился.