Без двойников - Владимир Алейников

Мы оделись, вышли из подъезда.

В строящемся рядом доме двери действительно оказались открытыми нараспашку.

Ребята привели меня на третий этаж.

Там, в новой, находящейся в процессе строительных работ, пахнущей лаком и краской, двухкомнатной квартире, в меньшей из комнат, на полу, в уголочке, было сооружено из стружек и опилок лежбище, логово.

– Вы соорудили? – спрашиваю.

– Мы.

– Сколько же раз вы здесь ночевали?

– Два.

Я, строго:

– А если честно?

Рафаэль:

– Ну, три.

Игорь:

– Три ночи, честно, три.

Я:

– Но почему же ко мне не пришли? Я что, не пустил бы? Оба, в один голос:

– Мы стеснялись…

Вот какие были дружные и воспитанные ребята.

Или вот ещё случай.

Дело шло к новому году, стоял конец декабря шестьдесят девятого.

А у Ворошилова двадцать седьмого декабря – тридцатилетие. Дата, как-никак.

Решили отметить.

Да ещё и с сюрпризом.

Денег у всех было в обрез.

Но мой друг Олег Хмара подал идею: наварить самогона. И сделать разнообразные напитки. Часть самогона можно оставить, как есть, чистым и крепким. Большую часть – смешать с дешёвыми сиропами и сделать подобие ликёров. Тогда питья уж точно на всех хватит.

За дело мы с Хмарой принялись рьяно.

Добыли у соседей большой бак, называемый вываркой.

Технологию приготовления самогона в домашних, да ещё и городских, условиях объяснять не стану. И так, небось, многие умеют.

Поставили брагу в выварке.

А когда брага перебродила, принялись за приготовление напитка. Некоторые тонкости дела опускаю. Но хочу всё же подчеркнуть, что, хотя места, в которых кастрюля с брагой соединялась с миской, наполненной водой, мы и промазывали постоянно тестом, для герметизации, – хмельные пары всё равно вырывались наружу, и мы с Хмарой, вдыхая их, незаметно, почти опьянели.

Работа у нас кипела.

Количество самогона (пробовали горящей спичкой коснуться вонючего пойла – горит, пробовали на вкус – крепок, зараза!) всё росло и росло.

Немало часов мы с другом Аликом Хмарой истратили на своё домашнее приготовление нужных для всех нас напитков.

Однако в итоге холодильник был плотно забит бутылками. В одних был чистый самогон, тот, который горел синим пламенем. В других – слегка разбавленный сиропом, крепостью поменьше, но тоже забористый, вдобавок ещё и сладкий. В третьих – что-то наподобие десертного сладенького вина.

Вот он был, налицо, – продукт наших с Хмарой фантазий и экспериментов.

К тому же и на полу возле холодильника выстроилась целая батарея наполненных зельем бутылок.

И мы решили, что отметить ворошиловский день рождения уж точно на всех нас хватит. А может, ещё и останется.

И вот настал Игорев день рождения.

Собрались гости, избранные. Наша, тогдашняя, компания. Тесный круг? Более-менее тесный – так можно выразиться.

Ждём героя дня. Радостно ждём. Всеобщий подъём ощущается. Всеобщее желание – словно разом вспыхнувший свет: увидеть бы Игоря поскорее. Застолье с размахом начать и продолжить – разумеется, вместе с героем. А его всё нет и нет.

Некоторые не выдержали, стали помаленьку наливать, выпивать и закусывать.

Слава Горб всё беспокоился: ну где же Ворошилов? не случилось ли чего?

Но вот – звонок.

Явился, наконец!

Входит деньрожденник, юбиляр.

Чистенький, в глаженых брюках, в белой рубашке, в тесноватом, но не испачканном красками пиджаке.

Друзья радуются:

– Игорь, поздравляем, поздравляем!

Дата – тридцатилетие – всем нам казалась солидной.

Ворошилов растроган, пожимает всем руки, отвечает на приветствия.

Проходит в комнату. Вначале – бочком, коротким шажком, с каким-то смущённым смешком, подавляемым тут же, с таимым под веками блеском в глазах, который я сразу заметил. Потом – посмелее, всем корпусом – прямо, вперёд, к народу, скорей, чтобы в гуще приятельской скрыться.

И мне показалось, что вслед за ним поплыл странный звон.

Ворошилов, конечно же, в центре внимания. Раствориться – никак здесь нельзя. Не удастся. Наоборот – можно выделиться – и только. Приходилось ему – выделяться. Как-никак, а тридцатилетие. День рождения. Важный день.

Как ни пробовал он увильнуть, в уголке где-нибудь пристроиться, по привычке, – не получалось. Все хотели с ним пообщаться. Все хотели ему сказать что-то доброе. Все хотели непременно поздравить его – лично, искренне, так, как следует, откровенно, от всей души.

Ворошилов со всеми сразу, окружённый друзьями, общается. Что-то дарят ему, понятно. Мужики – обнимают, шутят. Дамы – стайкою пёстрой – щебечут.

Умудряется он улизнуть. Прорывает кольцо окружения.

Он заходит в ванную, закрывается там, потом выходит – и опять вслед за ним тянется мелодичный звон.

Да что такое? Нет, не галлюцинации. Звон – точно был. Ворошилов уже оживлённее и розовее, чем пять минут назад. Эдак приободрился. След скрываемого удовольствия ощутим на его лице.

Кто-то включает музыку.

Ворошилов увеличивает громкость и принимается танцевать, в охотку, да так увлечённо, что все удивляются.

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! – гремит заводная музыка.

Обнаруживается, что Игорь здорово танцует.

Он пластичен, он хорошо движется. К тому же – входит в роль, ну прямо заправский танцор.

Довольная улыбка, губы чуть-чуть оттопырены и шевелится, глаза с наркотической искоркой полузажмурены. Пляшет. Пляшет художник, пляшет.

И вслед за ним плывёт, плывёт странный музыкальный звон.

Ну что же это такое? Ничего не понимаю.

И тут я начинаю прозревать.

Гляжу, а карманы пиджака у Ворошилова как-то слишком раздуты, чем-то плотно набиты, да и во внутренних карманах у него совершенно точно что-то есть – распахнутый пиджак болтается слишком грузно, тяжело, как мешок с поклажей.

Подхожу к Игорю и вижу: из кармана что-то блеснуло. Прикоснулся – Боже мой!

Оба кармана битком набиты аптечными пузырьками.

– А ну стой, – говорю, – иди-ка сюда.

Прекращает плясать. Подходит.

– Что у тебя в карманах?

Молчит, потупясь.

Достаю из кармана у него пузырёк, читаю надпись: стальник.

– Зачем это тебе? – недоумеваю.

Ворошилов, обескураженно:

– Ну, понимаешь, думал, выпивки-то на всех не хватит. А это стальник. Полезно. И, главное, дёшево!

Тут уж я рассвирепел.

Вытряхнул из его пиджака всё содержимое. А там – штук тридцать этих пузырьков.

И все они полетели в мусоропровод, сопровождаемые музыкальным звоном.

Я Ворошилову и говорю:

– Эх, ты! Как это на всех не хватит? Смотри-ка сюда. Для тебя, чудака, старались.

Веду его на кухню. Открываю холодильник, показываю, сколько там питья. Батарею бутылок на полу показываю.

– Ну что, хватит? – спрашиваю.

Ворошилов возликовал:

– Володя! Брат! Спасибо. Ну, уважил старика. Хватит питья, это уж точно!

И ринулся в комнату, на радостях, танцевать.

Сам поставил свою заводную пластинку.

И пошёл, и пошёл плясать, да ещё и подпевать:

– Матильда, Матильда, Матильда, та-ра-ра-та-та-ра-ра! Гости ему хлопают.

А он, этаким фертом, гоголем, всё пляшет, пляшет в центре круга свой юбилейный танец…

Как говорят, это надо было видеть.

Надо было вам быть тогда с нами.

Историй всяческих столько, что хватит на целую книгу. Вернее – на несколько книг.

И книги эти я обязательно напишу. Да и уже пишу их, давно.

Будет ли это издано? И когда? Надеюсь, что будет. Знатоки, люди опытные, бывалые, кругозор, от меня в отличие, весьма широкий, имеющие, мне сказали в Москве, с уверенностью, изумившей меня, что всё это обязательно издано будет.

Что ж! Глядишь, превратится когда-нибудь в книги теперешний мой самиздат-тадзимас!..

Истории – историями. Подождут. Никуда не денутся.

Не в них, как известно, счастье. И суть эпохи – не в них. Тем более – суть искусства.

Живая душа, встрепенись! Откликнись – на зов издалёка, из мглы, за которой – горенье, горенье – живущим в даренье, надолго, на все времена.

Сейчас же надо сказать и о другом, о более серьёзном. Лучше – о любви.

…Они пришли ко мне, держась за руки.

Игорь и Мира. Художник и его Муза.

Оба – высокие, светлые, молодые.

Он дождался, наконец-то – дождался.

Она приехала к нему в Москву.

Он привёл её знакомить со мной.

И вот я впервые видел ту, которую Ворошилов бесконечно изображал на портретах, всё рисовал, рисовал, словно призывая её, умоляя её приехать.

Мира оказалась замечательной молодой женщиной, разговорчивой, наблюдательной, умной, сияющей тёплыми своими глазами, подвижной, какой-то, мне подумалось, особенно лёгкой, воздушной, напоминающей изображения египетских цариц или танцовщиц, – с точёной головкой, длинной шеей, на которую так и хотелось надеть ожерелье, вся тонкая, гибкая, стройная, длинноногая, вся – порыв и радость встречи.

Игорь просто сиял.

Да сияли-то они оба, буквально лучились светом, были наэлектризованы, взвинчены.