Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн

так в Сибири. По их словам, Россия забыла про Амур. Девушки курили сигареты, старухи дымили трубками. Здесь ели мясо на Страстной неделе. Сбежавших каторжников никто не выдавал.

Я сижу на пустынной сретенской набережной, ожидая свое судно, и вглядываюсь в пустынные воды выше по реке. На дальнем берегу отблескивает корпус какого-то заброшенного колхозного здания, рядом на берегу, где кончается железная дорога – вагоны. Вниз по реке, куда я надеюсь попасть, холмы смыкаются угасающей оградой. Однако я с тревогой размышляю, не помешают ли мне сесть на судно, которое двигается в сторону запретной китайской границы.

К пристани с сумками и связанными узлами спускаются шесть или семь женщин и какая-то молчаливая пара. Зданий, которые некогда окружали набережную, уже нет, и длинный причал из гниющих досок с толпами терпеливых крестьян остались всего лишь фотографическим напоминанием. Сам Сретенск – уже не тот портовый городишко, что вызывал отвращение у путешественников, утопавших по голень в коровьем навозе. Я жду со старушками уже два часа, потом три. Наконец появляется какой-то бесцеремонный служащий, который крепит к ближайшему столбу объявление. Судна не будет еще четыре дня. Старушки шепчутся между собой, потом забирают свои узлы и плетутся прочь.

После этого Сретенск начинает надоедать. Общественные здания с лоскутными фасадами и хаотичной лепниной кажутся грубыми и тяжеловесными. Кое-где штукатурка отпала, обнажив деревянные рамы, на которых она держалась. Вечером идти некуда. Днем я бываю в кафе «Надежда», спрятавшемся посреди закрытых офисов, где улыбающиеся женщины подают черный хлеб и пельмени. Единственные клиенты – два шофера грузовика. На следующий день какой-то пьяный валится со ступенек почты и истекает кровью рядом со мной. Когда я помогаю ему подняться, он кажется легким и почти призрачным. Никто не обращает внимания. Представляю, что я подхватываю какую-нибудь коварную болезнь в городском воздухе. Кроме меня, в гостинице живут только брат и сестра – наполовину казаки, наполовину китайцы, – которые ищут могилу своей бабушки, которую расстреляли во время революции, как и многих казаков. Они нашли свой старый дом, но сейчас в нем живут другие; когда мужчина сообщает об этом, в его голосе проскальзывает недовольство. Нынешний владелец пригласил их войти и предложил чай. Затем на него нахлынули детские воспоминания. Он радостно смеется. Сестра плакала.

Когда разразилась Первая мировая война, казармы в Сретенске стали лагерем для военнопленных. Здесь были интернированы солдаты из Германии, Австро-Венгрии и Турции – целых 11 тысяч человек. Освободили их через три года после окончания войны. К тому времени их количество сократили тиф и своенравная артиллерия японских войск, сражавшихся с большевиками. В долине рядом с лагерем они оставили памятник своим товарищам, умершим вдали от родины, с надписью на венгерском языке. Я пытаюсь отыскать его, но не могу найти никаких следов. В поисках хоть каких-то документов захожу в маленький поблекший Сретенский музей. У входа в нише, выкрашенной в красный цвет, стоит бюст Сталина.

Понапрасну осматриваю привычные чучела животных и награды Второй мировой войны, которую русские называют Великой Отечественной войной, а потом нахожу одну из сотрудниц, которые за гроши работают в таких малопосещаемых музеях. Да, был такой памятник, говорит она. Показывает даже его фотографию: окрашенная в белый цвет пирамида, окруженная цепями. Но добавляет, что памятник разрушили три года назад, и непонятно почему.

Мне следовало знать: что-то должно произойти. Я слишком долго нахожусь здесь и слишком сильно привлекаю внимание в месте, где не бывает иностранцев. Такой стук в дверь – это не робкое постукивание уборщицы; колотят безапелляционно. Когда я открываю дверь, передо мной трое полицейских.

– Пройдемте с нами.

Сначала я думаю, что это обычная проверка, однако мельком вижу встревоженное лицо администраторши, когда меня уводят. Отделение полиции в полукилометре, но меня сажают в патрульную машину. Двое в форме, третий (мне кажется, самый важный) – в штатском. Отделение полиции стоит над рекой и огорожено колючей проволокой; кажется, что это единственное работающее учреждение в Сретенске.

Затем мои сопровождающие исчезают, и я оказываюсь в пустоватой комнате; между мною и двумя офицерами голый стол. Один – с холодным взглядом, старший. Он стоит метрах в трех от меня, усиливая отчуждение. Другая – молодая женщина с суровым лицом, которая постоянно проверяет свой компьютер. В качестве переводчика вызвали местную учительницу, и она, нервничая, сидит рядом со мной. С замиранием сердца осознаю, что это не какая-то обычная беседа. Взгляду негде остановиться, кроме кучи картотечных шкафов и фотографии президента Путина над ними.

– Кого вы знаете в нашем городе?

Это старший. Его глаза замерли на мне.

– Никого.

– Тогда зачем вы здесь? Что делаете?

– Пишу книгу о реке Амур.

– Амур не здесь. Он восточнее. Это Шилка в Забайкальском крае.

– Шилка – это приток Амура.

Переводчица спотыкается. Ее английский хуже моего русского, однако я получаю время подумать. Она выглядит удрученной, но, похоже, втайне мне сочувствует.

– Вы тут уже пять дней, – говорит он.

– Жду судно. Оно не пришло. – Внезапно я жалею о сказанном. Он же наверняка заявит, что мне туда нельзя.

Но он спрашивает:

– Где вы были в Сретенске?

Я мог бы ответить, что в Сретенске некуда пойти. Но я слышу, как рассказываю о набережной и сообщении по реке в девятнадцатом веке; заметив, что ему становится скучно, я с энтузиазмом говорю о былом значении Сретенска в качестве связующего звена между Европой и тихоокеанским побережьем России.

Вскоре он смотрит на меня с открытой враждебностью:

– Где вы все это узнали? Почему вы знаете больше, чем мы? – В его словах никакой иронии.

– Вы можете прочитать это в учебниках истории, – говорю я. – В Англии, в Государственной библиотеке в Москве [как я предполагаю]. Где угодно.

Он делает паузу, берет свой мобильный телефон и откладывает его в сторону. Что-то его озадачивает: загадочный старик, который, возможно, только притворяется, что хромает и плохо говорит по-русски, но который не имеет снаряжения для шпионажа – ни скрытой камеры, ни микрофона для дистанционного подслушивания (они наверняка уже обыскали мою комнату) – и путешествует, как цыган.

Женщина поворачивается от невидимого для меня экрана своего компьютера и замечает:

– У вас неправильная виза. – Она держит мой паспорт. – У вас деловая виза, а должна быть туристическая.

– Я не турист. Я писатель…

– Если у вас есть деловая виза, вы должны заниматься бизнесом. Вы были в Москве? Посещали какие-нибудь симпозиумы или конференции?

Она кладет мой паспорт на стол, словно он заразный. Длинные ногти окрашены в бирюзовый цвет. Взгляд аспидно-серых глаз почему-то смущает больше, чем взгляд ее коллеги. Я