Секретная предыстория 1937 года. Сталин против красных олигархов - Сергей Цыркун

Принципиально это означало, что Зиновьев и Каменев в перспективе хотели бы вернуться к политике Троцкого, но без самого Троцкого. Вскоре после съезда, на Пленуме 2 июня 1924 г., в состав Политбюро были введены кандидатами Дзержинский, Фрунзе и видный зиновьевец, нарком финансов Григорий Сокольников. Руководство ГПУ получило долгожданные подарки: место для Дзержинского в Политбюро и утвержденное Президиумом ЦИК 28 марта 1924 г. «Положение о правах ОГПУ в части административных высылок ссылок и заключения в концентрационный лагерь». Согласно п. п. 1 и 2 этого Положения, Особое совещание при ОГПУ получило право по своему усмотрению любого человека, подозреваемого в контрреволюционных настроениях, без суда и следствия отправлять в ссылку или в концлагерь.[180] Ягода с момента создания стал бессменным членом Особого совещания (ОСО) при ГПУ. В первый состав ОСО вместе с ним вошли Менжинский и начальник спецотдела (СПЕКО) Глеб Бокий. За первый полный год своего существования, 1925-й, ОСО репрессировало 9221 человека — в четыре раза больше, чем репрессировано за тот же год решением Коллегии ОГПУ (некоторых приходилось все же проводить через Коллегию, поскольку она, в отличие от ОСО, обладала правом вынесения еще и смертных приговоров). Ягоде так понравился удобный инструмент ОСО, с помощью которого любого человека можно было отправить в концлагерь безо всяких доказательств его вины и даже без предъявления обвинения, что количество дел, направляемых на ОСО, стало с этого времени расти из года в год: в 1926 году — 13 102 человека, в 1927-м — 15 947, в 1928-м — 25 844, в 1929-м («год великого перелома») — 37 197.[181]

Тем временем Зиновьев, поглощенный подготовкой к V конгрессу Коминтерна, на котором планировал завершить разгром «троцкизма», считал себя безусловным победителем. Бухарин в своем письме Зиновьеву упоминает методы, которыми Зиновьев одолел Троцкого: «Очень боюсь, что Вы увлечетесь победой, тем, что удалось «свалить сверхчеловека», тащащего на неправильные рельсы и т. д. В особенности может затуманить мысль то обстоятельство, что удалась штука, которая не удавалась даже Ильичу… Мы имели в руках весь аппарат. Мы имели печать и т. д. Наконец, мы имели — что очень важно — в своих руках идею единства и преемственности партийной традиции, персонально воплощенную. И все же оппозиция в Москве оказалась довольно значительной, чтобы не сказать больше».[182] На состоявшийся в июне V конгресс Коминтерна пригласили Троцкого, чтобы он там представил тезисы оппозиции. Тот ответил, что подчиняется партийной дисциплине и не желает выносить внутрипартийные противоречия на суд Коминтерна. Это было истолковано на Конгрессе как неуважение Троцкого к делегатам Коминтерна и демонстративный отказ вести дискуссию. Тем самым было наглядно продемонстрировано: что бы ни говорил теперь Троцкий, даже его молчание — все будет истолковано против него и поставлено ему в вину. Конгресс Коминтерна вынес резолюцию «по русскому вопросу», содержавшую осуждение троцкизма как мелкобуржуазного уклона.[183]

Присмотримся повнимательнее к результатам победы Зиновьева. Эпоха лидерства Троцкого завершилась, страна начинает присягать на верность новому идолу. Победа над Троцким изменила его даже внешне. Уже неоднократно цитированный Исецкий, знавший Зиновьева до революции как «худощавого юркого парня», попав в начале 20-х годов на прием к главе Коминтерна во время его поездки в Берлин, даже не сразу узнал в высокомерном советском набобе, с ленивою благосклонностью во взоре, своего старого знакомца: «Ехал с целой свитой…

Теперь это был растолстевший малый с жирным противным лицом, обрамленным густыми, курчавыми волосами, и с громадным брюхом… Он сидел в кресле с надменным видом, выставив вперед свое толстое брюхо, и напоминал всей своей фигурой какого-то уродливого китайского божка. Держал он себя важно… нет, не важно, а нагло. Этот отжиревший на выжатых из голодного населения деньгах каналья едва говорил, впрочем, он не говорил, а вещал…» На обратном пути из Берлина в Петроград он «вез с собою какое-то колоссальное количество «ответственного» груза «для надобностей Коминтерна».

Я не помню точно, но у меня осталось в памяти, что груз состоял из 75 громадных ящиков, в которых находились апельсины, мандарины, бананы, консервы, мыло, духи… но я не бакалейный и не галантерейный торговец, чтобы помнить всю спецификацию этого награбленного у русского мужика товара… Мои сотрудники снова должны были хлопотать, чтобы нагрузить и отправить весь этот груз… для брюха Зиновьева и его «содкомов»…» Мемуарист описывает случай, когда в голодающую Советскую Россию был задержан товарный состав из 40 вагонов с товарами первой необходимости, чтобы пропустить два вагона с деликатесами, парфюмерией, галантереей и косметикой для Зиновьева, его двух жен (Сарры Равич и Златы Лилиной) и содержанок. Этот груз, на закупку которого в Германии было потрачено 200 тысяч золотых марок, сопровождал уполномоченный Коминтерна Альберт Сливкин, чрезвычайно наглый и развязный молодой человек. О жестокости Зиновьева ходили легенды. В пересказе того же Исецкого сохранился рассказ чекиста Бориса Бреслава о том, как однажды в Смольный к Зиновьеву «пришла какая-то депутация матросов из трех человек. Зиновьев принял их и почти тотчас же, выскочив из своего кабинета, позвал стражу и приказал: — Уведите этих мерзавцев на двор, приставьте к стенке и расстреляйте! Это контрреволюционеры… Приказ был тотчас же исполнен без суда и следствия…»

Жил Зиновьев широко. Он не стал, как Троцкий, занимать загородный дворец, а предпочел разместиться в одном из богатейших петроградских особняков — Белом особняке лесопромышленника Бранта на Троицкой площади (ныне г. Санкт-Петербург, ул. Куйбышева, д.4, там размещается Государственный музей политической истории России).

Зиновьев не считал нужным церемониться даже с самыми влиятельными и полезными ему людьми, например со Сталиным. Нагловский описывает, как в его присутствии Зиновьев однажды вызвал Сталина на какое-то совещание:

«Барственно и небрежно развалясь, Зиновьев сидел в массивном кресле, громко и резко говорил, страшно нервничал, то и дело откидывая со лба космы длинных волос. Сталин ходил по кабинету легкой кавказской походкой, не говоря ни слова. Его желтоватое, чуть тронутое оспой лицо выражало какую-то необычайную скуку, словно этому человеку все на свете давно опротивело… Сталин так и промолчал все заседание, закончив его односложной репликой:

— Обдумаю и скажу, — и вышел от Зиновьева.

По уходе Сталина Зиновьев пришел в совершенно необузданное бешенство. Человек неврастенический, Зиновьев сейчас кричал и на Сталина, и на ЦК, который не мог прислать к нему никого другого, а «прислали этого ишака!» Этот сочный эпитет Зиновьев в своем бешенстве варьировал на все лады…»

Таков был новый лидер коммунистической партии. Этот идол занял место Троцкого в качестве живого примера для подражания всякому карьеристу, желающему стать кремлевским сановником. В том числе Зиновьев послужил личным примером и Ягоде, в котором мы обнаружим немало общих с ним черт: тут и сибаритство, соединенное с подкармливанием приближенных любимцев, и невероятная спесь (самому Ягоде, должно быть, казавшаяся аристократизмом), и неудержимое честолюбие, и беспощадная жестокость, и беспредельная подлость, которая для самого Ягоды представлялась политическою ловкостью.

Зиновьев явился своего рода эскизом, прототипом будущего Ягоды. Невооруженным глазом видно, кого Генрих Григорьевич, достигнув вершины своего положения, принял за образец в поведении. Рассуждения Ягоды нетрудно реконструировать: затея Троцкого самому жить во дворце, а прочую человеческую массу превратить в безропотных трудармейцев хороша, да сам-то Троцкий низвергнут с пьедестала. Гораздо привлекательнее для Ягоды и ему подобных выглядит теперь председатель Исполкома Коминтерна: удача вознесла Зиновьева над всеми, он уже примеривается к роли вождя Мировой революции. Как же Ягоде с его низменными потребностями не копировать этого вождя?

Но Зиновьев оказался не одинок в своем восхождении на вершины власти. К лету 1924 г. мы обнаруживаем во главе СССР два чрезвычайно влиятельных триумвирата. С одной стороны — это «тройка» Зиновьев-Каменев-Сталин, управляющая страною; она у всех на виду. С другой стороны — это правящая тройка в ОГПУ: Дзержинский и два его заместителя, Менжинский и Ягода; это теневой триумвират, практически никому не известный за пределами своего ведомства и не играющий вроде бы самостоятельной политической роли. Чекистский триумвират является как будто отражением партийного. Зиновьев — на виду, он первое лицо в стране, но отвлечен руководством ленинградской партийной организацией, ему часто приходится уезжать в Ленинград. Кроме того, у него много работы во главе Коминтерна, он втянут в подготовку Мировой революции, на которую в то время в Кремле смотрели очень серьезно. Дзержинский тоже всей стране и за ее пределами известен как бессменный руководитель ВЧК — ОГПУ, «железный Феликс». Но в действительности он всецело занят руководством ВСНХ, отвлечен работою в Политбюро; у него просто руки не доходят до повседневных дел на Лубянке.