Избиение младенцев - Владимир Лидский

Подобных разговоров провёл Владимир Валерьянович за годы своей работы множество, – и с коллегами, и с учениками, – но такого глухого, упрямого сопротивления, какое всегда оказывал ему штабс-капитан, более не встречал. Воистину горбатого исправит только могила, думал он, или уж сама судьба обломает его рано или поздно. В существовании судьбы генерал нисколько не сомневался, чтил пословицу «сколь верёвочка не вейся» и вдобавок знал за собой, что и сам легко может выступить в роли пресловутой судьбы. При всей своей мягкости он умел принимать жёсткие решения и, если интуиция подсказывала ему рубить сплеча, так он и рубил, но это была не жестокость, а решительность. Так он однажды немедленно изгнал из корпуса воспитателя первой роты Глушевского за то, что тот позволил себе сначала с кадетами, а потом и с коллегами сомнительные революционные разговоры. Эти разговоры, возбуждавшиеся, может, по глупости, а может, с совершенно очевидною целью были немедленно пресечены, и Глушевский по рапорту директора был безжалостно уволен. Другим разом генерал нечаянно зашёл на кухню, где готовился кадетский обед; заглянул мимоходом и увидел, что у повара, – высокого и худощавого, что вообще-то против правил в бытовании человека его профессии, – как-то странно оттопырен живот. Директора кольнуло подозрение, он подошёл поближе, вгляделся и приказал повару снять длинный нагрудный фартук. Тот, покраснев, исполнил приказ. С обратной стороны фартука был пришит большой кожаный карман, битком набитый говяжьим фаршем. Обычно спокойного и сдержанного генерала затрясло. В тот же день повар оказался на улице.

С Новиковым случилась похожая история, только в деле на сей раз фигурировал не пошлый мясной фарш, а гораздо более существенные материи. Случай вскоре удостоверил догадки директора о глубинной сути штабс-капитана, да и весь корпус, увидел, наконец, как слабого человека жизнь ломает, словно тростинку. Действительно, слабым и немощным в духовном смысле оказался сильный и волевой штабс-капитан Новиков, и это было лишним доказательством того, что эпоха в преддверии страшных исторических катаклизмов расставляет человеку порой такие сети, попав в которые, уж он вывёртывает своё истинное нутро всеми потрохами наружу. А многие из тех, кому тогда особенно не повезло, делали это и в буквальном смысле…

Как-то зимней ночью семнадцатого года дежурный отделенный дядька фельдфебель Епифанцев, продрав скованные дремотой глаза и вглядевшись в едва освещённое синей лампочкой пространство спального помещения второй роты, увидел возле дальних кроватей непредусмотренный Уставом свет электрического фонаря и несколько собравшихся в кружок стриженных голов, склонившихся над какими-то бумагами. Пробуждение дядьки кадеты заметили почти сразу и мгновенно попрыгали в свои постели. Епифанцев, наученный горьким опытом взысканий за дремоту на посту, решил перестраховаться и доложил о незначительном, но всё-таки требующим внимания происшествии дежурному офицеру. Тот в свою очередь посчитал необходимым, следуя служебной субординации, доложить далее и, в конце концов, в течение получаса информация дошла до разбуженного ради такого случая директора корпуса. Для генерала Римского-Корсакова понятия «незначительное происшествие» применительно к его воспитанникам не существовало. Сначала он вызвал отделенного дядьку и в неофициальной обстановке побеседовал с ним.

– Так это… Ваше превосходительство, – сказал Епифанцев, – стало быть, я их всех запомнил. Второго отделения четвёртого класса господа кадеты Суровкин, Аверман, Нижерадзе, фон Оглио и Азарьев, изволите ли видеть… не знаю уж… всех взял на карандаш…Честное благородное слово, не спал… Ваше превосходительство, как есть не спал…

Отпустив Епифанцева, генерал задумался. Время было неспокойное, – с осени шестнадцатого года существовала великокняжеская оппозиция, левые мечтали полностью смести монархию, либерал-консерваторы в своих газетёнках протаскивали идею парламентской демократии, а правые распускали чудовищные слухи о Распутине и об императрице Александре Фёдоровне. Более того, в конце года Распутина убили. Обыватели ощущали неясное беспокойство. На фронтах положение было неутешительное. В крупных городах страны сгущалась атмосфера всеобщего недоверия и недоброжелательности, а в столице местами уже явственно потрескивало атмосферное электричество…

Поэтому Римский-Корсаков не стал делать вид, будто бы ничего не произошло. Он вызвал командира второй роты полковника Агищева и приказал учинить обыск в спальном и классном помещениях второго отделения четвёртого класса. Надо сказать, что кадетские прикроватные шкафчики и учебные парты в классах считались личной территорией кадет и посягать на их неприкосновенность в принципе никто не имел права. Это было очень строгое правило. Даже воспитатель не мог просто так открыть парту, во всяком случае он должен был по крайней мере уведомить кадета о своём намерении. Внутренность парты представляла собою как бы ящик, открывающийся сверху в сторону кадета; в этом ящике он хранил всё, что ему необходимо для жизни и учёбы. Впрочем, то, что предназначалось для жизни, должно было находиться либо в прикроватном шкафчике, либо в личном чемодане. Поэтому бывали у воспитанников чёрные дни, когда после предупреждения офицера-воспитателя случалась проверка содержимого парт, и уж тогда держись, неряха и собиратель всяческого живописного хлама! Игрушки, пуговицы, альчики, яблоки, пряники, книжки, не имеющие отношения к учёбе, предметы одежды или туалета, – всё подвергалось безжалостной ревизии и немедленной ликвидации. Подобные акции проводились открыто, а залезть в кадетскую парту без разрешения владельца или хотя бы без предупреждения считалось преступлением, – это противоречило всем правилам – и писанным, и неписанным. Поэтому отдавая приказ об обыске, директор корпуса поступал как минимум неординарно.

Тем не менее, полковник Агищев вместе с фельдфебелем Епифанцевым прошерстили прикроватные тумбочки спящих, а может, притворявшихся спящими кадет, затем их парты и вернулись в квартиру директора с внушительным уловом. В руках генерала оказалась большая пачка революционных прокламаций, отпечатанных на гектографе, боевой браунинг и несколько патронов к нему. Часть прокламаций была найдена в спальном помещении, часть – в классных партах. Браунинг обнаружили в парте кадета Авермана. Директор почёл за благо не считать произошедшее романтической шалостью подростков, приказал немедленно поднять всех замешанных в деле кадет и изолировать их в одном из технических помещений корпуса. Тут же, ночью он провёл с ними суровую беседу, а рано утром подобное испытание пришлось пройти и срочно вызванным в директорский кабинет родителям малолетних преступников. Канцелярия мгновенно изготовила приказ об отчислении виновных, и все они тем же утром были безжалостно удалены из корпуса. К первому сигналу утренней повестки инцидент был исчерпан. Правда, вскоре в директорский кабинет явился штабс-капитан Новиков, узнавший о происшествии от коллег. Он был взбешён и через секретаря канцелярии просил директора принять его. Генерал принял.

– Как вы могли, – с порога почти закричал Новиков, – как вы могли, Ваше превосходительство, отдать этот безнравственный приказ? Кто посмел в моём отделении без моего ведома проводить обыск? Почему полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев позволили себе вторгнуться в личное пространство моих кадет? Это выходит за рамки приличий и противоречит всем представлениям об офицерской чести!

– Успокойтесь, господин штабс-капитан! – тихим и абсолютно спокойным голосом отвечал генерал. – Во-первых, полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев выполняли мой приказ. А во-вторых, – ведь вы, очевидно, знаете, что именно было найдено при обыске? Вы напрасно горячитесь. Посудите сами: у ваших воспитанников были найдены предметы, имеющие самое непосредственное касательство до противоправной деятельности известных радикальных организаций нашего города, и результаты проведённого мною расследования говорят о реальной опасности распространения этой чумы в нашем корпусе.

– Это незаконно, Ваше превосходительство! – возразил Новиков. – Мало того, что вы отчислили моих кадет без достаточных на то оснований, причём, заметьте, – кадет, проучившихся уже половину срока, так ещё и, нарушив понятия благородства и чести, вы оскорбили приватным обыском меня лично! Этим обыском вы показали своё неуважение ко мне и ко всему моему отделению!

– Ах вот как! – вскричал генерал. – Стало быть, вы, господин штабс-капитан, именно таким образом изволите теперь изъясняться! А ведомо ли вам, что кадеты вашего отделения, замешанные в преступлении, не просто читали прокламации, но и распространяли их? Что эти неокрепшие в моральном отношении и соблазнённые чьей-то дьявольской волей подростки совершали циничные, оскорбительные действия, противоречащие званию кадета и будущего офицера? Будучи в Тронной зале, они плевали на памятник государыни Императрицы Екатерины Второй, чьё имя с гордостью носит наш корпус, а в сторону портретов самодержца и членов венценосной фамилии делали неприличные жесты! А ведомо ли вам также, господин штабс-капитан, что иные кадеты готовы были затеять кулачное побоище противу сих преступивших наши нравственные и уголовные законы? Пусть в силу малолетства те преступившие не могут пока держать ответа перед уголовным судом, но мой личный суд как директора корпуса, офицера и официально уполномоченного воспитателя постановил: иссечь раковую революционную опухоль, оздоровив организм в целом! Я не намерен спокойно смотреть и ждать, когда она станет заражать своим ядом всё вокруг. А если бы, паче чаяния, патриотически настроенные кадеты затеяли драку с преступниками? Как вы полагаете, господин штабс-капитан, чем кончилось бы дело для меня, для корпуса, а главное, – для вас лично? И куда в таком случае был бы направлен ствол браунинга, найденного у кадета Авермана? Вы отдаёте себе отчёт? Вы видите катастрофические последствия? Более того, это ваша прямая вина, милостивый государь! Это вы, именно вы недосмотрели, не учли, не приняли профилактических мер! Это ваш грех, ваше профессиональное упущение! Вы думали строить ваши отношения с воспитанниками посредством грубой силы, подавления и принуждения не с помощью Устава, а с помощью запугивания. И что же? Вы запугали юных революционеров? Вы перевоспитали их? Вы убедили хотя бы кого-нибудь из них в предосудительности той деятельности, коей решили они заняться? Я имел честь неоднократно беседовать с вами, просил и даже приказывал постоянно проверять каждого кадета, жить жизнью воспитанников, знать их дела, мечты, мысли, но в вашем педагогическом арсенале другие методы! И на других воспитателей, да и на меня, как на вашего руководителя, смотрели вы всегда свысока. И вот теперь мы пожали плоды вашей деятельности!.. Словом будьте любезны, милостивый государь, сегодня же, сейчас же, немедленно… извольте написать рапорт о произошедшем, а также прошение об увольнении из корпуса!