Русский самурай. Книга 2. Возвращение самурая - Анатолий Хлопецкий

Пройдет еще полмесяца – и владивостокская подпольная газета «Красное знамя» напечатает обращение «родственников и друзей» Сергея Лазо, Алексея Луцкого и Всеволода Сибирцева о том, что после своего ареста в день переворота эти члены Военного совета бесследно исчезли и не исключается их расстрел без суда и следствия.

Японцы не замедлили в своей русскоязычной газете «Владиво-Ниппо» дать опровержение даже самого факта ареста Лазо и его товарищей, выдвинув предположение, что Лазо, «влекомый прелестью свободной жизни среди сопок, вновь ушел туда со своими верными партизанами».

28 апреля в газете «Красное знамя» снова появилось письмо, где говорилось: «Заявление японского командования о том, что среди арестованных Лазо, Луцкий и Сибирцев не были, не соответствует действительности, и честь японского народа требует, чтобы был дан ясный и точный ответ японского командования, куда их девали и что сделано с этими арестованными нашими товарищами».

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление, потому что, работая над материалами к книге, мне доводилось иногда сталкиваться с такими поразительными совпадениями, о которых просто невозможно промолчать. Одним из таких, можно сказать, совпадений была судьба Алексея Николаевича Луцкого, о котором упоминается в газете «Красное знамя» и который разделил трагическую судьбу Сергея Лазо. Так же, как Василий Ощепков, Алексей Луцкий получил духовное образование, окончил семинарию, но не стал священнослужителем. Он стал кадровым военным, проявил интерес к работе японской разведки во время Русско-японской войны и, окончив курсы при Институте Востока, был послан на двухгодичную практику в Японию. Вся его дальнейшая короткая, но бурная жизнь могла бы служить сюжетом для увлекательного «шпионского» романа – после Февральской революции он связал свою судьбу с большевиками, вел разведывательную работу среди японцев, а также среди белогвардейцев в Харбине, вербовал агентуру среди колчаковцев и в банде атамана Семенова, добывая ценнейшую информацию. Не раз жизнь его, что называется, висела на волоске. Ему было тридцать семь лет, когда он после мучительных допросов и пыток вместе с Лазо и Сибирцевым был сожжен белогвардейцами в паровозной топке. И всего лишь на один миг жизнь столкнула в коридорах японской контрразведки Ощепкова и Луцкого – разведчиков, людей с такими похожими судьбами… Они не знали друг о друге, но делали общее дело, и тот, который остался в живых, вместе с товарищами по «невидимому фронту» как бы подхватил эстафету от погибшего.

Василий не увидел этой газеты, потому что как раз за неделю до выхода номера из печати переводчика г. Ощепкова приказом по Управлению военных сношений включили в состав двухтысячного военного десанта седьмой японской дивизии на север острова Сахалин.

Он принял это как некий знак, и сердце у него защемило – замыкался какой-то круг его жизни, и думалось, что недаром судьба отсылает его снова в те места, откуда он родом. Может быть, именно там предстоит найти ответ на неотвязный вопрос, как жить дальше, после того как уляжется в России война, после того как покинет русские пределы последний иноземный солдат.

Эту войну называли Гражданской, а Василию она казалась библейской: словно исполнилось пророчество: и восстанет брат на брата. Не раз он задавал себе вопрос: за что именно на Россию, его Родину, обрушилось это страшное несчастье? Он был уверен, что по обе стороны баррикад было немало светлых, чистых душою людей. Но значит, много накопилось ненависти, зла, если и красные, и белые лили кровь друг друга и жертвовали собственными жизнями, только бы утвердить именно свой взгляд на будущее России…

Вместе с тем Василий чувствовал, что там, на Сахалине, у своих истоков он будет как-то духовно ближе к преосвященному Николаю, чем здесь, в суетном, таком противоречивом во всех своих жизненных проявлениях Владивостоке. И он втайне надеялся на какое-то указание, какую-то еще весть от Господа. Он верил, что это Божественный Промысел вел его по жизни, и готов был следовать ему. Но, видимо, и от него самого требовались какие-то собственные решительные шаги, хотя пока обстоятельства не позволяли ему в полной мере распоряжаться собой.

Он почти не спал в свою последнюю перед отъездом ночь в номере «Тихого океана», а когда наконец задремал на рассвете, картины давнего детства представились ему в полудреме: эвакуация с острова после Русско-японской войны – костры беженцев на морском берегу; заунывная перекличка уходящих и прибывающих пароходов; бабьи причитания и детский плач.

Выплыл из глубин памяти (было или не было?) какой-то бородатый мужик в лаптях, тащивший за собой простоволосую бабу. А та все упиралась, все цеплялась гибкими голыми руками за шею тощей бурой коровенки-кормилицы, которую уж никак было не взять с собой на пароход.

И когда наконец оторвали их друг от друга, замычала корова протяжно и жалобно, и японский солдат походя пырнул ее плоским штыком…

И снова рванулась было к ней женщина с криком: «Ирод проклятый!» – и мужик одной рукой обхватил жену накрепко, другой рукой зажимая ей рот: «Дура, убьют ведь!»

А японец, скалясь, уже взял штык на изготовку, но какой-то седой священник в обтрепанной черной рясе, с большим серебряным крестом на груди, раскинув руки, словно на распятии, заслонил собой их обоих. И только тогда офицер гортанным окриком неохотно вернул солдата в строй караульных…

«Надо же, – просыпаясь, подивился про себя Василий, – сколько лет ничего не вспоминалось, а сейчас возникло это ключевое слово: „Сахалин“, и пошла, пошла память складывать разноцветную мозаику…»

Было в той мозаике разное, и чем дольше вспоминалось, тем более уходила память вглубь – в те счастливые времена, когда еще живой батя учил кулачному бою и сказывал о своем детстве, о дедах и прадедах, о каких-то старинных, на пергаментах писанных книгах; в те счастливые времена, когда маманя смахивала мягкой ладонью с Васькиных щек слезы детских обид и совала горячий блин-икряник, когда, засыпая, он слышал, как она горячо молилась о нем перед потемневшей иконой, освещенной неярким огоньком лампадки: «Владыко Господи Вседержителю, буди милостив к сыну моему, приведи его к вере и спасению, охрани его под кровом Твоим, покрый его от всякого лукавого похотения, отжени от него всякого врага и супостата, отверзи ему уши и очи сердечные, даруй умиление и смирение сердцу его».

Вспомнилось, как учили в семинарии: нет крепче материнской молитвы перед Господом, она тебе во все времена и ограда, и спасение от всех зол. Верно, и хранила его все эти годы та святая материнская молитва; верно, и после смерти была мать за него молитвенницей перед Престолом Господним. Она и отец – самые родные и близкие люди – как рано он остался без их заботы и ласки…

Вспоминались сопки, диковинные сахалинские, в рост человека, травы; яркие непахучие цветы; сайра, валом идущая на нерест в узкие студеные островные речки; неугасимые факелы первых нефтяных вышек.

В последние годы и отец Василия разведывал нефть: хаживал с геологической партией на исследования то восточного, то западного побережий острова. Возвращался он загорелый, похудевший с тела, опухший с лица от укусов комарья и мошки, но веселый. И увлеченно рассказывал сыну:

– Заложили шурф, а песочек-то из глубины в масляных разводах пошел. И керосином припахивает. Начальник партии говорит: «Амба, ребята. Будет. А то, не дай бог, газ рванет – чем затыкать будем?» – а сам смеется – доволен, значит… Богатющая здеся, Васька, земля! Уголь прямо кусками под ногами валяется.

Но вспоминалось Василию, что, по рассказам отца, уже в то время геологическая партия, в которую нанимался Сергей Ощепков, на пути домой нередко встречала почти у самого города никому неизвестную японскую экспедицию, которая тоже вроде бы искала нефть, но не на нефтеносном Севере, а почему-то в районе Александровска и к югу от него. С экспедицией был топограф, работавший на отличном американском снаряжении и наносивший на карту даже самые мелкие лесные речки и таежные звериные тропы, указанные нанятыми охотниками-нивхами. Не эти ли карты сейчас берет с собою командование десятитысячного японского экспедиционного корпуса?

Собственно, нефть, рыба, да еще стратегическая важность островного плацдарма всего в девяти милях от тихоокеанского побережья России и были причинами нынешнего военного десанта. Василий знал, что накануне из Токио пришли расчеты экономистов фирмы «Мицубиси». Там высчитали, что в течение десяти лет годовую добычу нефти на Северном Сахалине можно поднять до двухсот тысяч тонн. А это составило бы шестьдесят процентов всей добычи нефти островной империи.

Погрузка на пароходы прошла ночью, по-японски быстро, почти бесшумно и дисциплинированно. Василий попал не в трюмы, с солдатами, а в одну из тесных каюток третьего класса, которую он тем не менее делил еще с какими-то тремя нижними офицерскими чинами.