«Контрас» на глиняных ногах - Александр Проханов

– Компаньеро Виктор только вчера прилетел из Москвы, и у него обширные планы. – Сесар словно извинялся за настойчивость журналиста, не имевшего достаточно времени, чтобы вникнуть во всю сложность и деликатность приграничной обстановки.

– В Москве уже снег, наверное? – Команданте оставил замечание Белосельцева без ответа.

– Нет, еще дождь.

– У нас тоже скоро начнутся дожди. Армии, строящей рубежи обороны, придется туго. Зальет блиндажи и окопы. – И опять, став серьезным и назидательным, произнес: – Наша армия только учится современной войне. Вчера еще мы были партизаны с охотничьими ружьями, стреляли из засады. Теперь у нас есть пушки, бронетранспортеры и танки. Если гондурасская армия нарушит границу и попытается пройти на Манагуа, мы ее остановим и повернем. Но если с нею пойдет морская пехота, если на Манагуа будет выброшен парашютный десант «коммандос», мы вернемся к партизанской войне. Будем бить гринго из-за каждого куста и камня, даже кремниевым ружьем. Партизанскую армию, состоящую из народа, вкусившего свободу, разбить нельзя, как нельзя разбить наши вулканы, наши озера, наши землю и воздух. Это они, наши вулканы и реки, разобьют морских пехотинцев.

Белосельцев слушал его некомандирскую, с избыточной образностью речь. Словно устыдившись своей романтической взволнованности, команданте чуть нахмурился и перешел на военный язык:

– У побережья, прилегающего к «району ответственности», действует соединение американского флота в составе авианосца, эсминца и двух фрегатов. По неподтвержденным данным, тут же находится американская подводная лодка. С лодки спускаются быстроходные катера, доставляются к нашему берегу подводные диверсанты. Ими уже повреждены и взорваны объекты на побережье. Мы ведем с ними борьбу средствами армии и пограничников. – Произнеся это, он обращался к Колобкову доверительно, нарочито спокойно, и стало вдруг понятно, чего ради он приехал в расположение советского госпиталя. – Стало известно, что в район Чинандеги просочилась банда «контрас». Та, что прорвала границу на прошлой неделе. Ее цель – посеять панику в городе и, по возможности, напугать ваш персонал. Помешать вашей деятельности среди населения. Знайте, армия сделает все, чтобы защитить город и госпиталь. Но все-таки, я вас прошу, будьте начеку.

– Мы всегда начеку, – спокойно ответил Колобков, оглядывая палатку, где шумно, со смехом, не ведая об опасности, обедали медики.

– А вас я прошу, – команданте повернулся к Сесару и Белосельцеву, – свяжитесь со мной. Я уточню обстановку в районе Сан-Педро-дель-Норте. Туда послезавтра выступает наш конвой, вы можете к нему присоединиться.

Он поднялся, молодой, стройный, чем-то напоминающий студента. Пожимая Колобкову руку, пригласил:

– За вами ответный визит в штаб. Угощу не борщом, а фасолевым супом.

– А как же креветки? Где обещанные дары моря? – сказал Колобков.

– Увы, креветок нет. Все катера и рыбачьи лодки несут у побережья патрульную службу. – Отдал честь и ушел.

После обеда Сесар уехал в город, навестить своих родственников, а Белосельцев принял предложение Колобкова, улегся в палате, поудобнее устроив больную руку, и, овеваемый теплым душистым ветром, мгновенно заснул.

Проснулся и увидел, что комната багряно-красная – блокнот на столе, простыня, брошенная на стул рубаха, стена, потолок. Повернулся к окну – багрово и мощно светил за окном вулкан. Раскаленный, в сумрачно-диких осыпях, в алых курчавых лесах, с малиновой пышной тучей. Казалось, он весь наполнен тяжелой и жаркой кровью из лопнувшей подземной артерии. От него изливалась страшная, бурлящая сила света, расширялась в небе, бежала по земле, поджигала дома и деревья. Луговина в травах, островерхие палатки, стоящая лицом к заре женщина, расчесывающая гребнем длинные волосы, – все было красным. Пугаясь, пораженный могучим явлением света, он вдруг ощутил себя чужим, инородным в недрах другой земли и природы, превративших закат в мистерию света, выпустивших в небеса огромных духов с красными распростертыми крылами, посадивших на вершину священной горы угрюмое божество, закутанное в багряный плащ. Стоял, глядя на свою красную ладонь, словно он прикоснулся к багровому склону вулкана, и теперь ее уже никогда не отмыть. Гора медленно гасла, будто в ней остывал и спекался огромный уголь. Духи превращались в черно-малиновые небесные тени, усаживались на склонах, складывали пепельные крылья. Божество укрылось с головой в серую мохнатую кошму, и только в оставшуюся щель выглядывал рубиновый фонарь.

Вышел из палаты наружу, неся на перевязи больную руку. Воздух был влажный, густой, хлюпающий, как тампон. И казалось, он дышит красноватым горячим паром. Медленно брел в сумерках туда, где в жилых палатках слышались слабая музыка, неразличимые голоса. Кто-то мылся из рукомойника – плескалась вода. Кто-то, насвистывая, голый по пояс, прошел, неся на плече рубаху. Он подумал, что вдруг в этих сумерках он встретит Валентину и они наконец обменяются теми необязательными, но естественными фразами, что так и остались невысказанными ни тогда, на горящем аэродроме, ни сегодня, в операционной.

Полог палатки откинулся. Брызнул яркий электрический свет, ослепил. И лицо, синеглазое, с волнистой светлой бородой, то, что встретилось при первом появлении в госпитале, надвинулось на него:

– Товарищ журналист… Очень приятно… На минуточку к нам загляните…

Белосельцев откликнулся на настойчиво-деликатное приглашение, шагнул под полог. Оказался среди тесно поставленных, с узкими прогалами кроватей. Люди лежали, сидели, читали, дремали. Крутился хромированный вентилятор. Тихо пульсировал огоньками магнитофон. Все повернулись на его появление, приподнялись, стали натягивать на голые, отдыхающие тела рубахи.

– Вот наш гость проходил мимо, а я его ухватил, – радовался удаче светлобородый. – Пусть, думаю, нам о Москве расскажет… Вот сюда садитесь, пожалуйста… Это мое ложе, моя, так сказать, квартира.

Белосельцев уселся, окруженный приветливыми, рассматривающими его людьми. Видел: он им интересен и важен.

– Как там Москва-матушка? – продолжал светлобородый, и это мягкое, чуть нарочитое «матушка», волнистая ухоженная борода, синие, довольно прищуренные глазки делали его похожим на замоскворецкого мещанина с какой-то знакомой, быть может, кустодиевской картины. – Что там в Москве думают, делают? А то давно дома не были, а письма долго доходят. – Он направил на Белосельцева остужающий вентилятор, и тот был тронут этим знаком внимания.

– Эх, выйти бы сейчас где-нибудь из электрички, на какой-нибудь платформе, в прохладный дождик! Чтоб моросило, протекало тебе за шиворот. Чтобы мокрым лесом, грибами запахло. Поднял лицо, а на него сыплет, сыплет холодненьким! – Мускулистый крепыш в красной футболке сладостно передернул плечами, и было видно, что в этом маслянистом тропическом воздухе он мысленно погружается в моросящий блестящий дождик, стоит на сырой траве, под мокрой, роняющей брызги березой.

– Интересно, какие премьеры в «Современнике», в Художественном, в Малом?.. – Серьезный черноглазый человек не требовал от Белосельцева ответа, а лишь пользовался случаем, чтобы вслух помечтать о любимом. – У нас в семье все театралы: жена, родители, теща. Дети тоже. Раз в месяц обязательно в театр ходим. У меня коллекция афишек – четыреста спектаклей. Даже есть программка оперы «Евгений Онегин» Императорского Большого театра, с Собиновым, за 1903 год.

– А я все-таки надеюсь Новый год в Калуге встретить. – Худощавый, в очках отложил книгу. Произнес это неуверенно и просительно, словно исполнение мечты зависело от собравшихся. – А то в прошлом году елку в Калуге купил, а наряжал здесь пальму.

– В этом году акацию здесь нарядишь. – Тот, кто был в красной футболке, решил помучить товарища. – Или банановое дерево.

– Нет, все-таки надо бы к Новому году домой, – не поддержал его светлобородый. – Я два раза контракт продлевал, хватит. У меня диссертация недописанная на столе осталась. На полуслове оборвал, полетел.

– Понятное дело, надо домой, – вторил ему театрал. – Домашние заждались. Мать пишет: болеет; сын стал плохо учиться, некому на него цыкнуть, твердое мужское слово сказать.

– И то верно, – согласился тот, что был в красной футболке. – Мои вторую осень сад без меня убирают. В письмах их инструктирую, что солить, что мариновать. Эх, сейчас бы грибочков маринованных, огурчиков пряного посола домашних!

– Ну, Петрович, ты закусь хорошую назвал. А вот и бутылка! – Светлобородый извлек из-под кровати штоф «Флор де Канья». – Мы его «Хлор с Диканьки» зовем!

Они наливали в стаканы ром, чистили и ломали на дольки большой, брызгающий апельсин. Пили за гостя, за успех его журналистской работы, за Москву, за госпиталь, за никарагуанскую революцию, за вулкан Сан-Кристобль. В палатке стало ярче, звонче. Слепящим светом отливал хромированный вентилятор. Шелковисто струилась русая борода. Хозяева, заманившие Белосельцева в палатку, уже не расспрашивали его, но сами выговаривались, дорожили его свежим вниманием. А он, слушая их наивные излияния, ждал, не появится ли вдруг Валентина. Между ними, он это чувствовал, установилась безымянная, требующая словесного выражения связь. Накопились необычные, невысказанные переживания, которые требовали хотя бы нескольких фраз, после чего их общение могло навсегда прекратиться или, напротив, получить нежданное продолжение. Этими переживаниями были – случайное прикосновение во сне, над океаном, и странная галлюцинация в Шеноне, и суеверное упование, когда пролетали над бирюзовой кубинской лагуной, и мгновенный страх за нее, когда в воздухе приближался огненный клок самолетной обшивки, и когда вдруг подумал о ней в разрушенном соборе, подбирая с земли цветные стеклышки витража, и сегодня, во время их неожиданного свидания, когда накладывала на его больное плечо тугую повязку, низко склонившись над ним, и несколько минут назад, когда он проснулся и увидел огненно-красную, грозную гору. Все это сложилось в сложную, бессловесную череду их отношений, выстроенных из случайных совпадений, которые требовали хотя бы краткого между ними объяснения.