Разбойный приказ - Андрей Посняков

Перекрестясь, пошли со двора. Прохор задержался в воротах.

– Пистоль. Может, его прихватить? С припасами.

– Зачем тебе пистоль, парень? – удивился монах. – От лиходеев обороняться? Так всего один выстрел и успеешь сделать, не более, и то, если порох не отсыреет. Толку-то!

Выйдя на Кузьминский тракт, простились. Монах, поправив на плече мешок, направился к Спасскому погосту и дальше, на Тихвин, остальные принялись искать в кустах повертку на починок Кузьмы. Пасмурно кругом было, хмуро. Мелко моросил дождик, и ребята уже давно промокли до нитки, на что, впрочем, не обращали никакого внимания. Над озерами стоял густой туман, затянувшие небо облака были настолько плотными, что даже не позволяли видеть Спасскую церковь, а ведь та стояла на холме, так что в обычные дни видать на всю округу.

Немного поискав, нашли повертку, грязную и заросшую травой. По обе стороны от нее вздымался лес – ореховые кусты, осины, березы. Чем дальше, тем деревья становились гуще, вот уже пошел бурелом, а за ним и ельник. Стало кругом темно, словно ночью, правда, сверху не моросило – не давали плотные еловые лапы.

– Чего-то уж больно долго идем, – с трудом вытаскивая из грязи ноги, посетовал Прошка. – Ты ведь, Василиска, говорила – пять верст.

Девушка усмехнулась:

– Да это не я говорила, а пастушонок тот. Может, врал?

– Да ты сама-то дорогу помнишь?

Василиска вздохнула:

– Откуда, коли я тут никогда не была? А дядьку Кузьму с теткой Настеной помню. Правда, они тогда еще на деревне жили.

Митька внимательно посмотрел по сторонам. Что-то не очень похоже было, чтоб подходили к жилью, наоборот, казалось, забирались в самую глухомань. Кое-где приходилось перебираться через поваленные на тропу деревья – вот уж точно, на телеге не проедешь! Пару раз промелькнули по левую руку заросшие молодым подлеском пустоши – бывшие поля? пастбища? покосы?

– Смотрите-ка, дворище! – останавливаясь, воскликнул идущий впереди Прохор. Чуть поотставшие спутники его скоренько подбежали ближе, увидев прямо перед собой, за ивой, за кустами, серые покосившиеся строения, окруженные невысокой изгородью из тонких жердей. Изба, овин, хлев, – все в запустении. Сорванная с изгороды калитка – уже успевшая порасти травой – валялась на земле; покосившись, повисла на одной петле дверь. Во дворе покачивались высокие папоротники.

– Похоже, вот он, починок, – облизав губы, тихо промолвил Митрий.

Прошка недоуменно моргнул.

– Какой же это починок? Пустошь!

– Ну, что так стоять? Идемте-ка взглянем.

Внутри, как, впрочем, и снаружи, давно покинутая изба производила гнетущее впечатление: провалившиеся лавки, поваленный на давно нескобленный пол стол. В красном углу пустовало местечко для икон.

– С собой, видать, забрали божницу, – тихо произнесла Василиска. – Знать, сами ушли, никто не гнал. Бог даст – живы.

– Может, и живы, – кивнув, согласился Митрий. – Однако где их теперь искать? И самое главное – нам-то что делать, об этом вот думать нужно!

– Думаю, хорошо бы хоть немножко тут передохнуть, – начал было Прохор и тут же осекся, стукнул себя по лбу. – Ой, глупость сказал. Тати-то кузьминские нас именно здеся искать и будут!

– Верно, – с усмешкой заметил Митька. – Тогда – в путь. Только вот куда?

Посовещавшись, решили идти по тракту до самой Онеги-озера, а уж там, с попутным обозом, до Холмогор или Архангельска.

– Я – на карбасы наймусь. Митька, грамотей, в приказную избу, а ты, Василиска, хозяйствовать будешь, нешто от трудов своих на плохонькую избенку к осени не наскребем?

– А еще можно к доброму вотчиннику в кабалу податься, – немного подумав, предложила Василиска.

Если разобраться, не столь уж и плохое было предложение. В большой-то вотчине у именитого, сильного боярина крестьянам куда как привольней жилось, чем у какого-нибудь захудалого своеземца. Уж тот-то все у своих людишек выгребет, не то что сильный и богатый хозяин, который и людишек своих от любого недруга оборонит – кто будет связываться? – и, в случае чего, с господского подворья в долг жита выделит. Справный хозяин, он понимает, что за счет своих крестьян живет, бедности людишек своих не допустит – этак и сам в бедность скатишься. Мелочь-то – своеземцы-помещики по одному, много – три – дворишка имеющие, тоже не дураки, тоже все понимают, только вот не могут так поступать, как крупный боярин, денег у них ни на что нету – ни на помощь, ни, частенько, и на себя даже. Вот и примучивают крестьян высоким оброком да лютой барщиной. А лютуй не лютуй, коль мало землицы, так мал и доход – и больше не станет. А у богатого-то боярина землицы много, сам хозяин за всем не уследит, на то мир имеется – община крестьянская. Вот она-то – через старосту выборного – пред вотчинником за всех крестьян отвечает. Чем больше земель у боярина, тем больше крестьян, тем большую власть мир имеет. И чем меньше ее, землицы-матушки, у дворянчиков разных да детей боярских – потомков измельчавших родов, – тем, соответственно, и крестьянин бесправнее. Ведь для чего царь-государь урочные лета учредил? Пять лет велел сыскивать беглых. И Юрьев день отменен, когда каждый – уплатив пожилое – волен был хозяина поменять, к тому уйти, у кого лучше. А у кого лучше? Уж конечно, у столбового боярина! Вот к ним, к боярам-то, и бежали либо на Дон да в Сибирь дальнюю – на свою волю. Оттого, чтоб совсем не обезлюдели поместьица, и издал государь столь суровый указ. Оно и понятно – с чего мелким государевым слугам кормиться? Не будет крестьян – так и не с чего. Тем более голод сейчас.

– Не, сестрица, – улыбнулся Митрий. – Не попадем мы к именитому вотчиннику. Нет на севере таковых!

– Нету? – Василиска недоверчиво поджала губы. – И как же мы тогда будем? Кто ж за нас, сирых да убогих, заступится?

– Много за тебя старицы введенские заступались? Сами будем жить. Своим умом!

– Сами…

Вышли во двор, запущенный, густо заросший папоротниками и бурьяном. Митрий вздохнул, вот ведь незадача, шли, шли – и на тебе, все по новой! Прошка лениво пнул валявшуюся в траве калитку. Пнул и, подняв глаза, вздрогнул: прямо ему в лоб было направлено торчащее из-за кустов дуло пищали. Остро пахло тлеющим фитилем.

– А ну стой, паря, – громко посоветовали из кустов. – И вы все – стойте. Онуфрий, эти?

– Эти, Ермиле, они и есть.

Беглецы и глазом не успели моргнуть, как из лесу, из-за деревьев, полезли вооруженные саблями и рогатинами люди. У некоторых даже имелись ручные пищали – длинные, убойной силы ружьища. Ребят живо окружили и, угостив парой тумаков, проворно связали. Кто-то из разбойничков плотоядно огладил Василиску:

– А хороша девица! Испробовать бы, а?

– Я вам испробую! – Тот, кого называли Ермилом, – жилистый коренастый мужик с всклокоченной истинно разбойничьей бородищей, одетый в длинный польский кафтан, отделанный витым шелковым шнуром, погрозил татям саблей. Те послушно отошли в сторону. Похоже, Ермил и был главой этой шайки.

– Демьян Самсонычу отведем, – споро распорядился он. – Уж пускай сам решает.

Демьян Самсонычу?! Митька ужаснулся – так вот, значит, кто это! Те самые людишки, что отправились за зипунами в сарожские леса. Вернулись, значит. Ой, как не вовремя-то.

Пойманных беглецов под скабрезные шутки повели обратно той же дорогой. Снова потянулись по сторонам мохнатые ели, буреломы, заросшие пахотные поля-ледины. К постоялому двору вышли как-то уж очень быстро, куда быстрее, нежели шли к починку. Или это просто казалось?

Не по-хорошему радостный служка Никодим встретил пленников подзатыльниками и угрозами.

– Уймись, паря, – сквозь зубы пробурчал Прошка.

Всю троицу пинками загнали в клеть, ту самую, где томился Прохор, а после него – Никодим.

– Ну вот, – молотобоец вздохнул и ухмыльнулся. – Опять на старое место.

– С прибытием, – тут же приветствовали из темного угла.

Пленники вздрогнули.

– Кто здесь?

– Да я это, Анемподист, чернец тонный.

– Анемподист! – Митька еле сдержался, чтоб не хихикнуть, – не та была ситуация. – Ты-то как здесь?

– Словили у Спасского. Шел себе, никого не трогал. Остановился на повороте, знамение крестное сотворить. Тут и налетели… Губу разбили, собаки! Ох, недаром про Кузьминский тракт слухи нехорошие ходят! Тати тут живут, разбойники.

– Ладно, брат Анемподист, кончай ругаться. Что делать-то будем?

Анемподист задумчиво засопел:

– То нынче от хозяина, лихоимца, зависит. Что он-то от нас похощет? Иль, как раньше, запродати в холопство, либо – по-новому – еще и сам сперва издеваться будет.

Ситуация казалась хуже некуда. И не сбежишь – теперь уж не так, как прежде, стеречь будут. Ну, пока не трогают, так хоть выспаться. Василиска-то ничего, а все прочие умаялись – прошлую ночку ведь так и не сомкнули глаз. Улеглись прямо на сыру землю – куда еще-то, лавок да мягких постелей нету. Немного полежав, Митька вдруг почувствовал озноб, затрясся, заклацал зубами, так, что даже напугал сестрицу.