Где папа? - Юлия Кузнецова

Я обрадовалась, но потом снова сжалась в комок. Мне было страшно звонить. Вдруг я забуду сказать что-то важное и нас не пустят к папе из-за меня?

Я стала шёпотом повторять имя папы, его фамилию, год рождения. Отряд. Вроде всё помню. Но всё-таки — вдруг? И где Костя, сколько можно пить чай?!

Мокрой от волнения ладонью я схватила трубку.

— Говорите, — строго сказала дежурная.

Я назвала имя, фамилию и отряд и вдруг поняла, что забыла год рождения! Ой!

— Год? — нетерпеливо спросила дежурная.

— Сейчас… Извините…

Я схватила себя за прядь волос, дёрнула изо всех сил, но не помогло.

— Так какие там грибы, — сказала дежурная, — я опята за грибы не считаю, никогда их не беру.

Она сказала это кому-то другому, но их домашняя болтовня совсем сбила меня с толку. Какие грибы? Год надо вспомнить!

За моей спиной занервничали и заворчали, но, к счастью, вошёл Костя. Он крутил на пальце автомобильные ключи. Я посмотрела на него, вспомнила, как они с мамой ругались из-за того, где ставить машину, вспомнила, как мама учила меня, маленькую, запоминать их года рождения. «Папа родился седьмого числа восьмого месяца пятьдесят шестого года! Запомни, Лиза! Семью восемь — пятьдесят шесть!»

— Пятьдесят шестого, — выпалила я в трубку.

— Да нашли уже, — отозвались там, — ждите, пока начальник подпишет.

— Справилась? — спросил Костя, когда на деревянных ногах я подошла к нему.

— Ага…

Я хотела сказать ему: «Спасибо, что пришёл», но боялась, что он не поймёт.

У начальника тюрьмы

Кабинет начальника был в соседнем здании. Когда я шла по мрачным коридорам, вдоль запертых кабинетов, я наконец поняла, на что похожа тюрьма.

На больницу. Свои порядки, свои правила, всё решают главные — врачи или начальники тюрем, а самое важное — не выпускают, пока не сочтут нужным. Я содрогнулась. Аппендицит мне удалили пять лет назад, но я до сих пор помню, каково это: лежишь в четырёх стенах и не знаешь, когда тебя выпустят, а все приходят тебя навещать и уходят домой — спать в своих кроватях. Вот только разница: меня-то за дело в больницу положили, а папа как сюда попал…

Я нашла маму в толпе тех же самых тёток и дядек, они опять создали новую очередь и нервно поглядывали друг на друга. Были и те, кто ещё по телефону не звонил, а решил сначала подписать у начальника тюрьмы. Например, у окна стоял старый таджик со слезящимися красными глазами и грустно смотрел на очередь. Мама была вторая и поэтому не слишком волновалась.

Мы с ней тоже подошли к окну, и таджик стал грустно смотреть на меня.

— Видишь, — показала мама, — вон там, между заборами, — полоса? Там земля.

Я не видела, но кивнула.

— Они её рыхлят каждый день.

— Ой, — подключилась одна из накрашенных тёток, подойдя к окну, — а я видела, как рыхлят. И спрашиваю у одного: огурчики, что ли, сажаете? Весной дело было. А он, знаете, усмехнулся и говорит: «Ага… Огурчики…»

— А что на самом деле? — спросила я, увидев наконец эту землю.

— Контрольно-следовая полоса, — объяснил подошедший Костя.

— Чтобы следы было видно, если кто-то убегает, — прошептала мама.

— А ты откуда знаешь? — спросила я Костю.

— Книжки про пограничников в детстве читал.

— А вон…

У мамы вдруг пропал голос.

— Чучело, — тихо сказала она.

Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл. Она показала на пугало рядом с контрольно-следовой полосой. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в просторную серую рубаху.

— Одето как…

У мамы снова перехватило дыхание, а меня окатило ужасом с головы до ног, и я ничего не стала переспрашивать.

Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: «Без подписи можно, надо только опять позвонить!» И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выбраться из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже стоял у окна.

— Давай, обгоняй его! — велела мама и толкнула меня вперёд. — Надо первыми позвонить!

Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.

— Обгоняй! — крикнула мама сзади, а мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, бегущего рядом. Да ещё и человека со слезящимися глазами. Я никогда не могла никого обгонять, никогда! На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно!

Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.

Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще бежали к комнате ожидания, срезав угол лужайки.

— Что ты творишь? — с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить свои деревянные ноги двигаться быстрее.

— Ну ладно, ладно, — пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.

— Меня мама убьёт, — пискнула я скорее себе, чем ему, да он и не услышал.

У самой комнаты он неожиданно притормозил и пропустил меня вперёд. Не глядя на меня, улыбаясь.

— Спасибо, — выпалила я и рванула к телефону.

Досмотр

Костя помог затащить большую клетчатую сумку и пакеты с едой и вещами в проходную, объяснил, где будет меня ждать, — мама оставалась на три дня, а моё посещение кончалось через четыре часа, — и ушёл.

Когда за ним закрылись две тяжёлые двери, я подумала, что он-то, Костя, вообще не получает ничего от этих поездок. Мы с мамой в дороге мучаемся, мама накануне притаскивает тяжеленные пакеты с едой, упаковывает их ночами, тратит полностью зарплату, но мы едем на свидание к родному папе, а он, Костя, никого не видит, просто везёт нас четыре часа, а потом ждёт четыре часа, а потом обратно везёт четыре часа.

Так что, хоть он родителям особо не нравился, потому что переделывает под себя нашу Ирку, нормальный он всё-таки, этот Костя.

На проходной у нас забрали документы, выдали пропуска, а тяжёлые сумки подхватили ребята в чёрной одежде и потащили их дальше, на досмотр. Мама мне шёпотом объяснила, что эти ребята тоже ТАКИЕ, просто им разрешают работать, помогать с передачами.

Начался досмотр. Хмурая женщина в пятнистой форме подошла к нам с ножиком и принялась вскрывать пакеты и упаковки с едой. Она прорезала крест-накрест отверстия в плавленом сыре, разрезала упаковки с сигаретами, открывала бутылки с водой и нюхала их.

— Может, надо было дома открыть? — прошептала я маме. — Нас бы быстрее пустили, — но тётка услышала и хмыкнула:

— Да? Открыть дома и напихать туда чего запрещённого?

Я почувствовала, как краска заливает лицо, а тётка, открыв бутылку с газированной минералкой, сказала:

— Странно как-то пахнет!

— Да вы что, — возмутилась мама, — вода обыкновенная! Сами же открыли!

Она возмущалась, но на губах её была смущённая улыбка, а в глазах отчаяние, и тётка явно поверила не столько маминым словам, сколько её выражению лица.

Она продолжала досматривать, изредка отшвыривая уже прощупанное и покрикивая то на меня, то на маму, и я страшно боялась её, а мама, молодец, не раскисала, слушалась, вела себя по-деловому и на меня не кричала, если я что-то ставила не туда, а просто тихонько советовала, куда что убирать. Только иногда, оглядываясь на ребят в чёрном, столпившихся у прохода, она вполголоса возмущалась, что все выходят своих встречать, а наш папа — нет.

— А ему уже можно? — удивилась я.

— Конечно можно! Смотри, все ждут!

Наконец тётка отошла, бросила ножик на свой стол, и я увидела, что ноги у неё голые, в босоножках, а на ногах педикюр, и это было очень странное сочетание — форма с ножиком и розовые ногти. Да ещё зимой.

— Шестнадцатая комната, — скомандовала мама и слегка толкнула меня в спину по направлению к коридору, — скажи ему, чтобы за сумками сам приходил.

Я вышла в коридор, открыла наугад какую-то дверь, за ней был ещё один коридор, с пронумерованными комнатами.

С сильно бьющимся сердцем я смотрела на номера, они как вспышки появлялись на дверях, а потом увидела «16», толкнула дверь и… увидела папу.

Здоровенный мужчина без работы

Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:

— Что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телек смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!

Мне стало ужасно стыдно, что она такое говорит, они же не виделись несколько недель, а он со мной — несколько месяцев, и, когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:

— Надо же, безобразие! Ты лодырь! Здоровенный мужчина — и без работы! Конечно, его надо пристроить!