Текущие дела - Владимир Добровольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он не сомневался ни минуты: выберется к базе, сориентируется; на то он и деревенский, чтобы ориентироваться; горожанин, пожалуй, заблудился бы — леса тут были обширные, а он заблудиться не мог, хотя и вырос не в лесных краях и давно уж числился городским, привык к городу, обтерся там, и никто за деревенского не принял бы его. Летом, на базе, в той компании, которая так желанна была ему, он постоянно выставлял себя деревенским, как бы с гордостью или с вызовом, обращенным ко всем остальным, а подобрались все городские, и это позволяло ему выделиться среди всех. Тихо было в лесу, только желуди падали, словно крупные капли дождя, и шелестело изредка в зарослях: птичья возня. Это были синицы, он узнавал их по ярко-белым щечкам, по зеленой спинке, по черной полоске на желтом брюшке. Он узнавал среди них синичку-лазоревку, в голубой шапочке, с голубоватыми крылышками, и свиристель уже прилетел на зимовку, красновато-серый, с остроконечным хохлом. То темно было в лесу, то светло, и то зелено по-летнему, то проглядывала осень: при солнце кленовые рощицы светились, как под оранжевым абажуром.
Он не мог заблудиться, он был свой в лесу, как, скажем, Чепель — в людской толпе, а в лесу-то Чепель наверняка заблудился бы. Этой независимости, бойкости и прочему, что так и перло из Чепеля на людях, можно было позавидовать не меньше, чем умению некоторых складно говорить с трибуны. Многое претило в Чепеле, но кое-что годилось и для собственного употребления, — летом, на базе, сойдясь с новой компанией, Булгак даже как бы ставил Чепеля себе в пример.
Уже пунцовыми были осенние листья рябины, пурпуровыми — черемухи, розовыми — бересклета. Он шел, примечая все вокруг, и не наугад, а по солнцу, и лес подавал ему знаки, куда идти, чтобы выбраться к базе.
Его заботило не то, что летняя компания как бы ускользала от него, а то, что, прибившись к ней, он в общем-то отбился от прежней, своей, которая, как-никак, была ближе ему: сверстники, соседи по комнате, товарищи по работе. Летом он не думал об этом, — лишь бы прибиться! — да и на отдыхе все вроде бы равны, исключая, конечно, стариков. В новой компании люди были солидные, большей частью семейные, и верховодил Маслыгин — вовсе уж солидный человек, но летом, на базе, солидность эта не чувствовалась, и даже Булгак, самый молодой, готов был перехватить у него пальму первенства. Осень многое переменила, и прежние дружки приревновали к теперешним, хотя теперешние дружками быть ему, Булгаку, не могли, да и не были, и вышло так, что от одних отстал, а к другим не пристал, болтался где-тю посередке.
Опять сумрачно было в лесу, и опять засветилось впереди: опушка; она-то и вывела его к базе. С опушки, с вырубки, где строился новый корпус, завиднелись над кромкой прибрежного леса верхушки старых корпусов, и он посожалел, что не перед кем похвалиться: не сбила его с курса лесная глухомань, выбрался-таки. Понадобилось пристать к чужой компании — пристал, а от своих отстал — потеря! — но без потерь преграды не берутся.
И осень не бывает без потерь: разительно поредели липы вокруг спортивных площадок, грустно было смотреть. Тогда, в июле, долго держался липовый цвет, и до самого озера достигал его приторно сладкий запах и только там, на берегу, сменялся речными илистыми запахами. Теперь под липами пахло пыльной опавшей листвой.
Столбы стояли, а сетки волейбольной не было, и разметка стерлась. Его поразило вдруг запустение, будто не знал, куда едет и в какое время, но летнее многолюдье представлялось так живо, что эта пустота вокруг выглядела теперь нелепо. Он даже зажмурился, чтобы избавиться от нелепости, и тотчас услыхал тугие шлепки по мячу, трехголосую сирену судьи-добровольца, ободряющие возгласы неистовых болельщиков. Однажды играли, но в разных командах, а у него подача была направленная, планирующая, и несколько раз подряд он подавал на нее и выиграл для своей команды столько же очков. Она таких подач не умела принимать, и это грозило превратиться во всеобщую потеху, однако он вошел в азарт, остановиться уже не мог, и тогда она тоже стала смеяться вместе со всеми после каждой его подачи и каждого своего промаха, и смех у нее был такой заразительный, ребячий — до упаду, что казалось — промахивается она нарочно или не может совладать с мячом из-за смеха. Уже похоже было, будто не он потешается над ней, а она — над ним, и, оценив ее покладистость или находчивость, как и все остальное, он последним своим ударом направил мяч в сетку, окончательно выставляя на потеху себя самого.
Но осень не бывает без потерь: каштаны на аллее подгорали, клены были веснушчаты, он вошел в аллею, как в огонь. Скамьи стояли те же: решетчатые, с выгнутыми спинками, — и та скамья, особенная, скрытая кустарником, тоже стояла, но теперь видна была издалека, и дальше, далеко-далеко, видно было все скрытое прежде зеленью: киоск, где продавали мороженое, скульптуры у входа в центральный корпус, труба пищеблока. На этой скамье сидели как-то после ужина, был общий разговор о спорте, и она спросила — у него, наверно; у кого же еще? — трудно ли совмещать тренировки с работой, а он сказал, что трудно спать на потолке — одеяло сползает. Так Чепель говаривал по всякому поводу.
В музыкальном зале недавно белили — пахло еще, и тоже было запустение: ни кресел, ни рояля, а сюда однажды загнала их непогода, и кто-то сел за рояль — какой-то чижик-пыжик, — забарабанил что есть силы, и тогда села она, и это было совсем другое, из другого мира, — еще одно открытие, которое он сделал в ней.
Июль был месяцем открытий, и не было никакого Должикова, и все были равны, а если Маслыгин и верховодил, то никого это не угнетало.
За пищеблоком, на поляне, где после июльского покоса так задушевно пахло деревней, теперь желтела соломенная травка и высились уныло бодяки с бесформенными ватными головками.
Теперь был Должиков, муж, но требовалось еще доказать, был ли, есть ли: не воспринималось! Он, Булгак, так и подумал: из другого мира. Это было, как чижик-пыжик, а она играла на рояле совсем другое. Он и не подозревал — вначале, когда познакомились, — что она такая искусница и затейница тоже. «Давайте возьмем продукты сухим пайком, — предложила она, — и на веслах — до самой плотины; турпоход!» Судьба улыбнулась: им разрешили; но этой улыбкой и ограничилась: плыли они в разных лодках.
Тем не менее он помнил все подробности: и то, как готовились к походу, и как и где народилась на свет эта затея. Он пошел туда, — это было возле танцплощадки, — она сказала: «Давайте возьмем продукты…» — и вытряхнула песок из босоножек, а потом пригласил ее на танец Маслыгин. Он тоже собирался, но не пригласил, и так и не пришлось ему станцевать с ней ни разу.
Теперь он подумал, что это даже к лучшему: танцуя, он бы ляпнул что-нибудь душещипательное, а она вышла замуж, и ему было бы неприятно, если бы у нее — теперешней, замужней — осталось в памяти то, что мог он тогда ляпнуть.
Тут было противоречие: он поклонялся предприимчивости, напористости, но олухом не был и признавал противоречия, вполне допускал их как в других, так и в себе.
Противоречием было и ее замужество, и то, что замуж вышла она за Должикова, и то, что Должиков стал ее мужем, но это противоречие существовало только формально, как бы на бумаге, а в действительности она была прежней, июльской, незамужней, и Должиков — прежним, неженатым, и никакой ненависти к Должикову он, Булгак, не питал и никакого разочарования в ней не испытывал, — это было бы так же нелепо, как если бы увидеть во сне дружка лютым недругом и потом сторониться его, опасаться.
Противоречием было и то, что на базе царило запустение, и липой не пахло, и не спеша, изредка, словно соблюдая какую-то очередность, падали кленовые листья, а каштановые, подгоревшие, поджаренные валялись на дорожках свернувшись, как продолговатые медные ракушки.
Дома, в общежитии, у него хранилась настоящая, речная, перламутровая, — это она отыскала на берегу, полюбовалась и бросила, а он подобрал.
К озеру ходили и так: мимо летнего кинотеатра, мимо дубовой рощи, по асфальту, и было пестро на обочинах, белела хлопушка, белела дрёма, розовел вьюнок, краснел клевер, цвела малиновая смолка, и всюду, куда ни глянь, стелился сочный подорожник с тучными золотистыми колосками, а теперь колоски почернели, обочины поблекли, разросся репейник, кофейные лакированные листья дубов лежали в траве.
После волейбольного матча она сорганизовала культпоход на новый кинофильм, взяла билеты, но просчиталась — одного не хватило — и отдала ему свой. Это была маленькая жертва, которая, тем не менее, тронула его, хотя он, конечно, жертвы не принял. Стояли возле фонтана и совали друг другу этот билет. «Я хам, вам не дам, так вы ж сами возьмете», — сказал он, представляя себе Чепеля, который тоже сказал бы что-нибудь в этом роде. Маслыгин почему-то рассердился: «Сцена у фонтана!» — и вручил ему, Булгаку, свой билет, насильно протолкнул мимо контролерши. Уже в кино, расположившись всей оравой согласно купленным билетам, никак не могли рассудить, отчего рассердился Маслыгин, а судьба опять ограничилась скупой улыбкой: согласно купленным билетам он, Булгак, оказался вдали от нее; не везло.