Дикие ночи - Сирил Коллар

Лора хотела поехать со мной. Я сделал вид, что не понял, не заметил ее желания. В поезде я мечтал о любовном путешествии; ах, как просто все могло бы быть. Впрочем, я быстро забываю о собственных мыслях, они мне не принадлежат.

Другая площадь. Какой-то маленький усатый человечек хочет сфотографировать своего малыша в коляске. Он ходит туда-сюда, выбирая место для съемки, усаживает малыша на подушках, разговаривает с ним, строит рожи, пробуя заставить улыбнуться, поправляет курточку, поднимает капюшон. Он уже собирается щелкнуть, но вдруг останавливается и начинает все заново, суетится. Похоже на немой фильм былых времен. В конце концов он берет большой надувной огурец, кладет его в ноги малышу и уезжает, толкая коляску перед собой.

Несколько вступительных слов Омара, свет гаснет, первые кадры фильма, последние, зажегся свет, аплодисменты…

Мы заканчиваем вечер в «Тенаксе», большом сарае, оборудованном под кафе; везде экраны видеомагнитофонов, блестящие металлические стойки. Я пью, разглядывая танцующих подростков, которые время от времени бегают умыться холодной водой в туалете.

Я ухожу с Джанкарло, он, похоже, совершенно пьян. На заднем сиденье машины ко мне прижимается девушка из оргкомитета фестиваля. Ее зовут Лючия, и она немножко похожа на Фей Данауэй; я думаю, что скоро лягу с ней в постель, и спрашиваю себя: сказать о вирусе или не сказать, может быть, ничего не объясняя, надеть презерватив, войти в нее, но не кончать? Это слишком сложно, я смертельно хочу спать, да и выпил явно больше, чем следовало.

Прямые линии в предместье, грязные дома, дверь. Джанкарло говорит:

— Вот здесь я живу.

В квартире много девиц, одна из них только что приехала из Нью-Йорка. Приходит какой-то тип, и Лючия тут же начинает с ним кокетничать: это приятель Паолы, другой девушки, ее сейчас нет в квартире. Она и Лючия вместе изучают американскую литературу двадцатого века. Приятель Паолы пишет диссертацию об американском писателе-экзистенциалисте, мне называют его фамилию, которую я тут же забываю. Он пришел за «Анатомией критики» — это его настольная книга.

Мы ныряем под влажные простыни, постеленные на старую полированную кровать. Лючия осталась в свитере и трусиках. Я придвигаюсь к ней, начинаю ласкать грудь и засыпаю, положив голову ей на живот. Через какое-то время я просыпаюсь, отодвигаюсь от нее и тут же снова засыпаю.

Лючия встала раньше меня: ей пора на фестиваль. Я иду в кухню, и Джанкарло наливает мне кофе в кружку. Клеенка, старая мебель, стальная кофеварка, облупившийся потолок; я во Флоренции и одновременно на тысяче подобных кухонь: в Лилле, в шахтерском поселке, где я пробыл целый год; в Брюсселе, где я жил недалеко от зоологического сада; я снимал квартиру, пока работал в этом городе над короткометражным фильмом и был помощником оператора.

Под мелким дождем я иду к центру города. Во всех киосках я вижу газеты, где на первых страницах самыми крупными буквами сообщается о вирусе СПИДа в Тосканском районе. Я нахожу Омара в гостинице. Он решил ехать в Рим к своей любовнице; ночью они будут заниматься любовью, а потом поедут в Остию на пробы. Я возвращаюсь в Париж.

Лора ждет меня на вокзале. Она держит на руках какой-то комок шерсти. Я спрашиваю ее:

— Это еще что такое?

— Это Морис.

— Ну, тогда привет, Морис.

Я поглаживаю ему нос, и щенок начинает барахтаться, дрыгает лапками во все стороны. Шерсть на большой голове стоит дыбом, как у панка, он так же слабо напоминает собаку, как игуанодон динозавра.

— Какой он породы?

— Лабрадор.

— А с чем это едят?

— Идиот! Лабрадор — это пиренейская овчарка.

Запахи любви, крики, оргазм; Морис сидит в ногах кровати, как в первом ряду ложи, и получает бесплатный урок секса. Он внимательно смотрит на нас круглыми черными глазами.

Свет, отраженный стенами ванной, становится оранжевым. Я вытираюсь махровым полотенцем. Лора стоит в ванне, направив на себя струю душа. Она говорит:

— Пока ты был во Флоренции, приходил Сэми…

— Как странно! Вы оба утверждаете, что терпеть друг друга не можете, но, стоит мне уехать, как вы немедленно оказываетесь вместе!

Брион умер. Я не пошел на похороны, но не потому, что чужая смерть напоминает мне о том, что я тоже могу умереть, просто между нами стоит кое-кто: Иван, познакомивший меня с Брионом, не хотел, чтобы мы слишком сближались. Охота под присмотром: трудно приручить миф за несколько часов.

Брион — это Танжер, Керуак, Бюрруф, машина грез, каллиграфическая живопись, «Жадная пустыня». Угас целый мир, когда-то так поразивший меня, хотя его творец и переживет свое творение. Иван служил мифу, но был ли он искренней меня? Может быть, он ждал, что миф станет работать на него? Я не привык служить кому бы то ни было; в редкие мгновения я наслаждался ртом Бриона.

Я на самом деле любил этого старого джентльмена, который целыми днями пил «Четыре розы» и курил. У него был рак ободочной кишки, искусственный анус и мешок для дерьма под безукоризненно белой рубашкой. В семьдесят лет Брион поднялся на сцену Театра Бастилии, чтобы исполнять рок. Я снимал его.

Потом пластиковый мешок заменили другой системой, которую он должен был промывать каждые три дня. Это изменило всю его жизнь: он не мог больше трахаться. Операция проходила следующим образом: один врач стоял перед ним, другой сзади, и они пожали друг другу руки в животе пациента; стоило это рукопожатие очень дорого.

За четыре года до этого мы сидели в закусочной перед Бобуром и разговаривали о больницах и операциях. Брион говорил со своим дивным английским акцентом:

— У меня есть друг, врач, который советует своим пациентам, больным неизлечимым раком, переливать многие литры свежей крови, так можно продержаться восемь или десять месяцев. Никто его не слушает, все они, как безумные, мечутся по миру — Америка, Южная Африка, Австралия, Париж, Лондон, Вена, Цюрих, Токио — и ходят на прием ко всевозможным шарлатанам, которые ничего не могут сделать для них. Месяца через три все они подыхают в страшных мучениях.

Гамбургеры, жареная картошка, кока… Его светлый взгляд на моем лице, испытывающий, спрашивающий, не собираюсь ли я вскочить в поезд на ходу… Он продолжает:

— Знаешь, в английских больницах используют коктейль Бромптона — смесь героина, кокаина и морфия, сдобренную хорошей порцией джина, это помогает отойти мягко, бархатно. Коктейль ставят на тумбочку, и больной может сам решить — взять его или нет… Того, кто не берет, просто отключают от системы!.. На Рождество больницы полны тихо угасающими старухами и предсмертными хрипами стариков. На Пасху ты иногда просыпаешься один, единственный выживший, единственный спасшийся после предпраздничной «чистки»… Именно тогда Майк и вошел в мою палату, чтобы сказать: «Название игры — Выживание!» Три месяца спустя он умер от рака желудка…

Теперь я жалею, что не пошел на похороны Бриона. Я чувствую себя хрупким, ненадежным человеком, на которого легко повлиять, я компрометирую самого себя.

Мы сидим дома. Сэми смотрит телевизор, Лора кругами ходит по комнате, Морис писает на пол. У нас по-прежнему одна кровать, комната Сэми заставлена коробками. Я вручаю Лоре ведро и тряпку, чтобы она подтерла пол за Морисом. Задыхаясь, я говорю ей:

— Слушай, я хочу мужика!

Она раскладывает кресло-кровать в гостиной и фыркает мне в ответ:

— Да трахайся ты с кем угодно, я буду спать здесь!

Сэми придется выбирать — моя кровать или Лорина. Естественно, он выбирает Лору. Они прижимаются друг к другу, ласкаются. Сэми хочет, чтобы Лора сняла пижамные штаны, но она отказывается. Впрочем, если Сэми думает, что Лора не хочет продолжения, он ошибается: она просто обожает заниматься любовью в трусиках.

Я просыпаюсь в чудовищном настроении. Сэми и Лора еще лежат в постели, а Морис написал и накакал на ковер в гостиной. Я трясу Лору за плечо, она открывает глаза, и я говорю:

— Было бы очень мило, если бы ты встала и убрала за своим ублюдком, это как раз подходящее занятие для тебя вместо завтрака!

Сэми ворчит, вылезает из-под простыни и исполняет номер, как виртуозная шлюха: он голый, возбужденный, тянется, выгибается, трется об меня и идет в мою комнату, виляя задом. Я смотрю ему вслед, и Лора перехватывает этот взгляд; если бы она могла, то уничтожила бы всех педиков планеты.

Сэми ложится в мою постель. Я вытягиваюсь рядом и обнимаю его левой рукой за плечи. Лора полощет в раковине тряпку.

Внезапно шум воды стихает; Лора толкает дверь моей комнаты и появляется на пороге с Морисом на руках; она тихонько плачет и шепчет:

— Все это так отвратительно!

Ее лицо исчезает.

Я догоняю ее у входной двери: она листает мою записную книжку. Увидев меня, бросает ее на пол, рывком надевает куртку и хлопает дверью.