Тринадцать полнолуний - Эра Рок

— Ну что вы, я слаб перед ними. Лучше, чем философы мира я не смогу сказать. Когда я читаю их трактаты, то обычно удивляюсь, сколь просто и гениально они могли рассуждать, да ещё и писать об этом, — Руден— Юлиан хлопнул себя ладошкой по лбу, — вот мой обычный жест, когда я читаю, как я сам не догадался. Чтобы сделать что-то хорошее, надо приложить максимум усилий. А чтобы ненавязчиво, с оттенком лёгкого юмора, направить на истинный путь нужно трудиться титанически, дабы в двух-трёх словах объяснить смысл. А то, что он будет понятен разным слоям населения и вероисповедания, сомневаться нельзя ни на йоту. Вам дан дар убеждения, поверьте мне и в свои силы, тогда будет легче справиться с задачей. Я как обычно говорю слишком много, не утомил?

— Я даже не знаю, какие бы мысли жили в моей голове, если бы не ваши беседы.

— Спасибо, мой юный друг, ваши похвалы всегда были приятны мне, — Руден улыбнулся, — а когда человека хвалят, он готов на большие подвиги, хотя философам прошлого не досталось при жизни столько оваций. Но жаль, что и мечте Платона не суждено пока сбыться.

— А о чём он мечтал?

— Как, вы не знаете? Он мечтал, чтобы государствами правили философы, и мне кажется, это было бы гораздо лучше, чем обстоит сейчас. Ведь эти гении мысли обладают огромным чувством юмора, вот только посудите сами, кто как не философ, может сидеть в бочке по собственной воле и чувствовать себя комфортно? Диоген и подобные ему оставили после себя поучительные труды для людей. Мыслители ни когда не страдали комфортоманией, их ничто не отвлекало от размышлений. Ну, друг мой, мы славно поговорили сегодня, мне пора. Жду вас через три дня и будьте молодцом, а то я могу подумать, что многие мои уроки были напрасными.

Руден, кряхтя, поднялся и пошёл по проходу к выходу, Гарни, с чувством щемящей тоски, провожал его взглядом. Старый садовник открыл дверь и в глаза Гарни ударил яркий солнечный свет, осветивший фигуру учителя. Тот остановился и помахал рукой.

Смятение души и чувств не покидало Гарни все три дня. «Почему? Бесконечность воплощений и иллюзорность смерти почти очевидна для меня и всё-таки ни душа и разум не хотят смириться. В чём господний замысел?

Если отбросить философское размышление о смерти, то останется единственное здравое предположение — людям надо переживать горечь утраты для того, чтобы становиться добрее. Когда больной человек, стоящий на пороге смерти, говорит о многих совершённых ошибках и о сожалении, что жизнь нельзя прожить заново, он тем самым заставляет окружающих задуматься о своей бренности в этом мире. Ведь многие люди частенько и не замечают несчастье и горе других. Они, не замечая печали на лицах, твёрдо и упорно, не сбивая темпа, двигаются к своей намеченной цели, считая её самой важной. Но в таком случае не надо ждать сочувствия от других, когда беда пришла в твой дом. Может, господь проверяет нас не на одержимость следования своей цели, а как мы ведём себя по отношению к тем, кто встречается на нашем пути? Может, добродетельность и сочувствие — вот главный итог нашей земной жизни? Помоги бескорыстно нуждающемуся и тебе воздастся с лихвой. Так грустно, я видимо, ещё не готов к разлукам, даже имея такой дар. Я всё ещё несовершенен, как и все. Какие-то таланты развились во мне, а какие-то ещё до сих пор дремлют, их очередь творить ещё не пришла. Надеюсь, когданибудь мой сознание придёт в гармонию с душой. А может всё гораздо проще, жизнь на земле — итог всему, а за чертою смерти — размышления? Нет ни опыта, ни сожаления, да и знания ни к чему? Жить, как ты хочешь и не давать ни кому сделать выбор за себя? Какой-то сумбур, но над ним стоит подумать. Шалтир, в другой жизни, сказал мне, что в разные промежутки времени мысли и поступки разные, а эти промежутки так быстро сменяются, поэтому не надо стесняться признать ошибочность своих мнений, только глупцы не могут в этом признаться, и поэтому, топчутся на месте. Шалтир ушёл тогда тихо, без предупреждений, пожалев меня. А вот Юлиан поступает противоположно, предупредив за три дня. А что я ему скажу? Какие слова найти? Совершенно не знаю как вести себя».

Три дня пролетели слишком быстро, а Гарни так и не решил, что сказать Юлиану— Рудену в последние минуты. Выйдя на тропинку в саду, которая была кратчайшей дорогой к усадьбе, где жил садовник, Гарни увидел Альэру. Она избегала его все три дня, словно чувствовала, что его мысли заняты другим. Гарни остановился, будто споткнувшись, и подумал, что снова упустил возможность побыть с ней подольше и поговорить. Альэра махнула рукой, давая понять, что между ними ещё осталось тёплое дружеское чувство, но подходить не стала, продолжала свой путь в противоположном от Гарни направлении, пока не скрылась за деревьями. «Я думаю только о себе и своих чувствах. Вернусь и снова постараюсь убедить её не натворить ошибок» ругал себя Гарни, но быстро успокоился, в надежде, что ещё не опоздал.

Руден-Юлиан был один. Он не лежал в постели, а сидел в глубоком кресле, потягивая вино из тонкого бокала. Гарни зашёл и, увидев столь странную картину, остановился на пороге.

— Друг мой, а вы что, решили увидеть немощного, едва дышащего старца, закатывающего глаза в смертных судорогах? — Руден засмеялся, — хвала небесам, они очень милостивы ко мне. Умереть в добром расположении духа, при памяти — что может быть приятнее. И не переживайте, что не подготовили траурную речь, говорить буду как всегда я, а вы будете слушать. Хорошо, что мы не современники Цезаря, Тутанхамона, Клеопатры, моё бренное тело пришлось бы захоронить в саркофаге, а кому это нужно? Жаль, что я так мало рассказывал тебе об этом времени и этих людях. Они были приверженцами культа тела, а не души. Внутренности умершего раскладывали по амфорам считая — именно во внутренностях находятся чувства человека: печень — гнев, желудок — страх, кишечник — радость, сердце — доброта. Я пришёл к выводу, в этом есть некоторая доля истины. Сопоставив множество примеров судеб людских, я согласился с древними египтянами. А само тело они обматывали тонкими полосками ткани, смоченными в растворе, который составили их умные учёные. Очень занимательно. Возьмите книги и прочитайте сами, очень интересно, уверяю. Но тело — прах, вот к чему я всё это тебе говорю, поэтому похорони меня без пышностей и истеричных слёз.

— Но неужели вы думаете сейчас о далёком прошлом, в котором ни вы, ни я не были?!

— Как знать, мой друг, как знать, — загадочно улыбнулся Руден, — может, я потому и так противлюсь помпезности, что когда-то был привязан к своим останками и не мог, из-за этого, сдвинуться с места? А мысли? Что мысли, они всегда и у всех одинаковы в этот момент: «я совсем ничего не успел понять в жизни, мне не открылся смысл существования, несправедливо рано пришёл мой конец. А может всё обойдётся и для меня снова наступит завтра? Страшно и нелепо умирать в тот момент, когда только-только начали открываться глаза на истину». Вот так и я, состоящий из плоти и крови, каждый раз задаюсь такими же вопросами. Но сознаваться перед вами в этом, стыдно. Эврика! Я решил, похорон не будет вообще, я уйду так же скромно, как и жил.

— Как не будет?

— А вот так, а то вы начнёте готовиться, траурные церемонии, бр-р, — Руден вскочил с кресла, поставил бокал и передёрнул плечами, — не хочу слышать над своим телом речей. Хотя честно признаться, говорить их и не кому, кроме вас. А именно вас я и не хочу загружать этими проблемами. Так, спокойно, вы должны забрать из моего стола тетрадь, из неё многое можно почерпнуть для вашего обучения. Как всегда моя идея неординарна, но вполне практична, до заката ещё несколько минут, поэтому давайте поторопимся. Сейчас мы с вами, прямо так, как есть, перенесёмся в склеп. Сконцентрируйтесь.

— Но ведь там нет места?! — опешил Гарни.

— Это для вас нет, — махнул рукой Руден.

— Послушайте, учитель, наш разговор, по меньшей мере, смехотворен, — улыбка Гарни была глуповатой, — мы что, будем хоронить вас живым?

— Почему живым? — теперь пришла очередь удивляться Рудену, — вы думаете, я шучу? Я умру как раз на закате.

— У вас что-то болит?

— Господи, ну почему у меня должно что-то болеть?! Довольно разговоров, вы меня сбиваете. Давайте, соберитесь, нам пора переместиться.

Гарни очнулся уже в склепе от громкого кряхтения Рудена— Юлиана.

— Помогите же мне отодвинуть эту тяжесть, надеюсь, у вас хватит сил уже одному поставить её на место, — красный от натуги, Руден толкал каменную плиту с того надгробия, где было выбито его имя из прошлой жизни «Баровский Юлиан».

Гарни, не проронив ни слова, уже ни чему не удивляясь и ничего не спрашивая, поднатужился и, довольно легко, сдвинул плиту. Вот тут-то и пришлось удивиться. В каменном саркофаге ничего не было, даже намёка, что когда-то здесь лежало чьё-то тело. Руден залез внутрь, улёгся по удобнее и, облегчённо вздохнув, сказал: