Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков Том 2 - Андрей Болотов

 А как я во время болезни его всем, чем мог, ему помогал и посещал его почти всякой день, то в благодарность за то переменил и он несколько свое против нас поведение и стал к нам чаще ездить. Он в самое сие время был из службы отставлен с чином подпорутчика.

 Частые сии посещения обоих моих братьев, также и сего родственника, а не менее и других ближних наших соседей, как–то гг. Ладыженских и Иевских, а в тогдашнее время и двух в Нарышкинской волости находившихся межевщиков, помянутого Лыкова и товарища его г. Сумарокова, малого молодого и любезного; частые свидания со всеми ими в домах наших и в Сенине, куда все мы также не редко езжали, вольное, непринужденное и дружеское между всеми упражнение и препровождение времени всякий раз в разных увеселительных играх и резвостях позволительных были поводом к тому, что мы всю осень сего года провели отменно весело и приятно, и я не помню, чтоб когда в иное время игрывал я так много в карты, как в сию осень и зиму.

 Однако не подумайте, чтоб игры наши были азартные или убыточныя. О, нет! от всех таковых были все мы весьма далеко удалены, а все наши игры были невинные, забавные, безденежные и подающие повод только к смехам и шуткам.

 Мы игрывали всего чаще в тароки, которую игру ввел я в употребление и сделал особые для того карты и переучил всех играть в оную. Она была очень веселая и всех нас чрезвычайно веселила и так всем полюбилась, что с особливою охотою садились за нее.

 В доме же у Ладыженскаго наилучшая была играв «семь листов» по полушке, до которой игры был он отменный охотник, а в удовольствие его игрывали и мы с ним в оную.

 Кроме сего нередко игрывали мы в реверсити трисет; виста же и бостона тогда было еще неизвестно.

 Когда же наиграемся какой игре досыта, тогда начинали играть в фанты, а иногда в самые жмурки, и в том неприметно проводили длинные осенние и зимние вечера, и я так ко всем играм сим разохотился, что выдумывал даже совсем новые и никем до того еще не употребляемые карточные и другие игры.

 Но за всем сим не отставал я ни мало и от прежних своих и лучших занятий, но всякой раз, когда не было никого у нас и мы были дома, не давал ни одной минуты проходить тщетно, но по привычке своей всегда чем–нибудь занимался и либо читал что–нибудь, либо писал, либо рисовал и гваздался с красками.

 В сем последнем упражнении занимался я всего более в сию осень и множайшие картины, писанные масляными красками, имеющиеся у меня в доме, были произведениями сего периода времени.

 Впрочем достопамятно, что в начале ноября месяца сего года чуть–было я сам не занемог горячкою.

 Произошло сие ни то от простуды при разъездах моих по гостям, ни то от других причин; но как бы то ни было, но сделавшийся великой жар с головною болью и сильным биением пульса предвозвещал настоящую горячку, но по счастию помогло мне и в сей раз принужденное чихание: я прибег к сему давно уже мне известному спасительному средству и употребление оного прервало тотчас болезнь мою.

 Еще достопамятно было то, что мы в конце сего месяца познакомились вновь с одною знаменитою нашею соседкою, г–жею генеральшею Щербининою.

 Мы ездили к ней в Якишно, по ее приглашению, и были приемом и ласкою ее весьма довольны; но я возвратился от нее с печальным духом, ибо услышал от нее, как от псковской помещицы, о зяте моем г–не Неклюдове весьма неприятные вести, а именно, что он лишился будто разума.

 Сие огорчило меня чрезвычайно; я сожалел об нем искренно, а того больше о его малолетном сыне, моем племяннике, сделавшемся чрез то сущим сиротою.

 Последний месяц 1769 года был для меня как–то не весьма благоприятен: еще в самом начале оного перетревожены были мы до чрезвычайности сделавшимся было у нас пожаром.

 В черной горнице, построенной в самой близости подле хором, треснула как–то задняя стена печи, и хотя был тут и широкий запечек, засыпанный землею, но стена от печи загорелась; но по счастию усмотрели то довольно рано и успели бывшее уже пламя залить и не допустить огню взять силу.

 За сим и по отпраздновании обыкновенного нашего никольскаго праздника, препровожденного нами со множеством неожиданных гостей отменно весело и приятно, занемог было я опять, но уже не тем, а грудью.

 Болезнь сия началась сперва небольшою болью в груди, но чрез немногие дни так усилилась, что я опасался, чтоб не сделалась в груди инфламация, или плерезия, которой и начальные признаки уже все были.

 Произошло сие ни то от простуды, ни то от многого около сего времени писания на столе низком и на креслах высоконьких… Поводом ко многому и натужному писанию сему было, во–первых, сделанное мне чрез приятеля моего, г–на Колюбакина, предложение, чтоб отдать в печать давничной мой перевод Зульцеров: «Разсуждение о делах естества».

 Ему он очень полюбился и он, будучи в Москве, говорил там о том со многими и писал ко мне, чтоб я, переписав оный почище и покрупнее, присылал к нему.

 Итак, сею–то перепискою я тогда занимался, и от беспрерывного нагибания грудь свою так натрудил, что принужден был работу и намерение сие оставить; а как между тем сочинение сие, вместе с «Разговорами о красоте натуры», переведено было иными и в Петербурге уже печаталось, то и случилось сие кстати, ибо все труды мои пропали б тщетно.

 Во–вторых, вздумалось мне около сего времени сочинить самому «Историю о святой войне», выбирая из разных имеющихся о том у меня немецких книг, и как я, начав ее, по обыкновенной моей нетерпеливости и над сею работою много трудился, то и сие для груди моей было также накладно.

 Но от того ли, или от чего иного, но болезнь моя продлилась нарочито долго, и с некоторыми перемежками во весь почти декабрь месяц, почему и принужден я был все сие время сидеть почти дома, а давать боярыням только одним разъезжать по гостям и соседям, а сам препровождал уже дома кое в чем время.

 И как писать мне было не можно, то занимался уже более читанием книг разных, однако не оставлял и начатой «Истории о святой войне», и будучи сам не в состоянии писать, диктовал ее одному из двух своих мальчиков, который сколько–нибудь писал получше.

 Но, к сожалению, и сей труд мой был бесполезный. Я хотя со временем и сочинил всю ее, но мне не удалось с нею ничего сделать, и одна часть оной у меня пропала, а другая в богородицкий пожар сгорела, следовательно и пропали все труды мои относительно до нее по пустому.

 Таковую ж неудачу имел я в сделанном мне предложении об отдании в печать и других моих сочинений, как–то «Детской философии», «Универсальной моей истории», «Нравоучительных сочинений» и перевода предики Иерусалимовой.