Повестка дня — Икар - Роберт Ладлэм

У Дженнингса на лбу проступили вены.

— Экспансии в разумных пределах, — поправил он, — но не манипулированной. Не коррумпированной благодаря связи с торговцами оружием по всей Европе и по всему Средиземноморью и, черт бы вас побрал, табачным сделкам, назначению грабительских цен и наемным террористам.

— Я знать ничего не знаю о подобных вещах, — воскликнул Болингер, вскакивая на ноги.

— Да, вероятно, вы не знали, господин вице-президент, так как вы слишком заметная и влиятельная фигура, чтобы они стали рисковать вами, посвящая во все детали. Но вы, конечно же, чуяли, что пахнет жареным. Просто вы не хотели знать, что такое там подгорает на этой кухне. Садитесь! — Болингер сел, и Дженнингс продолжал: — Но вы должны уяснить себе, Орсон. Вы не будете баллотироваться на пост. Ваша политическая карьера окончена. И если я когда-нибудь узнаю, что вы снова сунулись куда-то, кроме благотворительности… словом, я вам не советую.

— Господин президент, — поднялся председатель объединенных Штабов, — в свете всего вами сказанного и ваших слишком очевидных намерений я заявляю вам о своей немедленной отставке!

Вскочив с мест, его примеру тут же демонстративно последовало с полдюжины остальных. Лэнгфорд Дженнингс откинулся на спинку кресла и спокойно произнес ледяным тоном:

— О нет, пусть никто из вас не надеется отделаться так легко. Не будет никакой запоздалой расправы с администрацией в ночь на субботу, никакого бегства с корабля в горы. Вы все останетесь на своих местах, и, будьте уверены, мы вернемся на правительственный курс… Поймите, меня не слишком заботит, что подумают люди обо мне или о том доме, который я временно занимаю. Но меня глубоко волнует настоящее и будущее страны. Настолько глубоко, что этот предварительный доклад — предварительный, поскольку в общем плане он еще не закончен, — пока остается в исключительном распоряжении президента, и доступ к нему будет запрещен до тех пор, пока я не решу, что пришло время его опубликовать… а такое время обязательно настанет. Опубликовать его сейчас означало бы пошатнуть сильнейшую президентскую власть, которой нация обладала в течение последних сорока лет, и нанести тем самым непоправимый вред стране, но я повторяю, он будет опубликован… Разрешите мне кое-что вам объяснить. Когда мужчина — а я верю, что когда-то это будет и женщина, — вступает на этот пост, он обязательно думает о том, какое место займет в истории. Так вот, на ближайшие пять лет своей жизни я отказываюсь от всяких мыслей о бессмертии, ибо в течение этого срока будет опубликован завершенный доклад со всеми его ужасами… Но не раньше, чем будет исправлен любой вред, причиненный из-за моего недосмотра, и не будет воздано за каждое преступление. Если для этого понадобится работать день и ночь, то именно это вам и предстоит — всем, кроме моего льстивого притворщика, вице-президента, который постепенно незаметно исчезнет, а там, если ему будет угодно, может преспокойно пустить себе пулю в лоб… И в заключение, джентльмены, хочу вас предупредить. Если у кого-то из вас появится искушение спрыгнуть с этого прогнившего корабля, к созданию которого мы все так или иначе причастны, то будьте добры помнить, что я являюсь президентом Соединенных Штатов с неограниченными полномочиями. В самом широком смысле в их сферу входят также жизнь и смерть каждого из вас. Это только констатация факта, ничего более, но если кто-то воспримет такое заявление как угрозу, что же, это его личное дело. А теперь ступайте и хорошенько поразмыслите над тем, что я вам сказал. Пэйтон, вы остаетесь.

— Да, господин президент.

— Как вы думаете, Митч, они все поняли? — спросил Дженнингс, наливая себе и Пэйтону из бутылки, которую он достал из бара, спрятанного в левой стене Овального кабинета.

— Надо полагать, — ответил Пэйтон. — Если я немедленно не выпью этого виски, меня снова начнет трясти.

Президент оскалил зубы в своей знаменитой ухмылке и поднес Пэйтону бокал с виски к окну, у которого тот сидел.

— Неплохо для парня, который, по общему мнению, туп, как телеграфный столб, а?

— Это было необычное представление, сэр.

— Вот почему этот кабинет следует значительно уменьшить.

— Я не имел этого в виду, господин президент.

— Конечно, имели, и вы совершенно правы. Именно поэтому король, голый или в полном облачении, нуждается в сильном премьер-министре, который, в свою очередь, создает свою собственную королевскую семью — в данном случае из двух партий.

— Прошу прощения?

— Кендрик. Я хочу, чтобы он баллотировался.

— Боюсь, что вам трудно будет его убедить. По словам моей племянницы — я называю ее своей племянницей, хоть она мне вовсе не родня…

— Я все это знаю и знаю все о ней, — перебил Дженнингс. — Так что же она говорит?

— Что Эван прекрасно понимает, что произошло и что происходит, но пока еще ничего не решил. Его ближайший друг, Эммануэль Уэйнграсс, тяжело и, по-видимому, безнадежно болен.

— Это тоже мне известно. Вы упомянули об этом в своем докладе, не называя его по имени.

— Ох, простите, в последнее время мне никак не удается выспаться, и я постоянно что-то забываю… Во всяком случае, Кендрик настаивает на возвращении в Оман, и я не могу его отговорить. Он одержим идеей обезвредить торговца оружием Абделя Хаменди. Он совершенно справедливо полагает, что, продавая по меньшей мере восемнадцать процентов всех боеприпасов, которые в ходу на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии, Хаменди тем самым губит его любимые арабские страны. В своем роде это современный Лоуренс, пытающийся спасти своих друзей от презрения международной общественности и окончательного забвения.

— Так что же конкретно намерен он совершить?

— Из того, что он мне рассказал, следует, что в основном это будет разоблачительная операция. Я думаю, что ему самому еще не все ясно, но цель уже поставлена. Она заключается в том, чтобы выставить Хаменди в его истинном свете, как человека, сеющего разрушение и смерть и наживающего на этом миллионы.

— А какое дело Хаменди до того, что подумают о нем его покупатели? Он ведь торговец оружием, а не евангелист.

— Ему будет до этого дело, когда половина из проданного им оружия станет непригодным, когда взрывчатка не будет взрываться, а ружья — стрелять.

— Боже милостивый, — прошептал президент, медленно поворачиваясь и возвращаясь к письменному столу. Он сел, поставив стакан на подставку, и в молчании уставился в стенку напротив. Наконец он повернулся в кресле и взглянул на Пэйтона, стоящего у окна. — Пусть он едет, Митч. Он никогда не простит ни вам, ни мне, если мы его остановим. Дайте ему все, что потребуется. Только бы