Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

спасибо, спасибо! До твоего письма, я писала тебе и как раз на тему, что у тебя «уже давно против меня [грейтелось]». Да, это ты и подтверждаешь. Но не пошлю письмо, хоть там как раз и указываю на неправильность недовысказывания с моей стороны, т. к. остается осадок. Но все же не шлю. Не надо. Я устала, хочется поставить точку. О «прощении» говорить не к месту. Ты же видишь, что я никакой обиды не несу на тебя. Мать наказывает ребенка, и, из «воспитательного урока», еще все делает вид, что сердится. Я _э_т_о_т_ метод воздействия никогда не находила верным. Сама так никогда не поступаю, да по характеру своему и не могла бы. Твои обвинения мне я проштудировала тщательно и точно, ведь месяц времени-то был705, и я их, конечно, вобрала в душу. Мучилась больше тем, что знала душой, как должен же страдать ты и еще больше от бессилья это прервать. Ты же решительно мне все пути закрыл, замыкая фразой о том, что мне не замолить греха в отнятии твоего внимания на меня, что это должно кончиться, чтобы я не смела ничем о себе напоминать. Ну, кончим об этом. Скажу только о себе. Так, как страдала я («пустодушная» и «бездушная» «гололедь»), вряд ли кто страдал. И душевно и физически. Никого и ничего не могла видеть, ни с кем говорить. А когда доставало сил, бежала из дома под тем или иным предлогом. Но сил не было. На письмо Ксении Львовны706 я не могла ответить и только недавно послала ей 2 строки, чтобы она не сочла с моей стороны за дутье. Не хотела ее приезда и не хочу сейчас. Упадок нервов пришел сейчас. Больная балерина при всей любви к танцам не может танцевать. Так и я, — при всей моей абсолютной необиженности на тебя — взлететь еще не могу. Все придет, как только позаживет все. Я не хочу этим «кокетничать», но говорю чистую правду. Было бы наигранностью, если бы я писала, полная восторгов. Я, Ванюша, — кляча. Ведь еле тяну. И еще одно меня очень обсекает, — я страшусь тебе писать все, как думаю, как чувствую, как вижу и что делаю. Ты почти за все меня бранил. А писать просеивая — не могу, претит, не захватывает. Я тебе писала все как есть у меня в жизни, ну, о заботах, делах, — о всем —, тебя это оскорбило. Ведь по заказу никакой поэт не пишет. Я могу (и очень) написать нежнейший гимн тебе, но не тогда, когда задергана жизнью. И вовсе не потому, что «труха» тебя вытесняет, а потому, что человек ограничен в своих силах и возможностях. Теперь я никогда не смогу раскрыть рта (к примеру только) о Жуковичах, о церковных делах, о моих житейских заботах — «трухе». Ну, и думаешь: «пиши-то пиши, да не записывайся о „трухе“». Я так не умею. Отношения людские только тогда гармоничны, когда люди — вровень. Я не о толпе говорю, а о друзьях. Ты говоришь, что я тебе вровень, а на деле это не так. Я это выверила. Ты не даешь мне самостоятельно мыслить. Не обижайся. Это так. Во время войны я замолчала о политике, чувствуя, что иначе будет крах у нас, теперь также замолчала о церкви. И самое-то главное — ты совершенно не знаешь, как я думаю. Ты прежде моих слов, уже утверждаешь: «ты с „бесами“». А между тем, я по существу и в этом вопросе то же, что и ты, только последовательней. Было бы другое, если бы ты, не злясь на меня, предоставил мне думать так, как думаю, можно и спорить, можно протестовать, но с уважением к мнению друга. Ты и во мне эти же чувства нетерпимости подозреваешь, когда их нет. Я не ценю огульных похвал моих работ. Мне это неинтересно. Понимаешь? Куда ценнее заявление Dr. Klinkenbergh — «мне портрет не нравится». И я с величайшим вниманием хочу точно знать _п_о_ч_е_м_у. И вникаю, и учусь. Твои замечания, когда они беспристрастны — очень ценны. Я многое учла из сказанного тобой, но согласись, что когда ты сегодня ругаешь портрет на все корки, а завтра его хвалишь, то я не беру ни то, ни другое. Я пришлю, если хочешь твое суждение о нем, и ты сам улыбнешься. Ты страстен, и я понимаю, как это получилось. Конечно, не от незнания твоего, а именно страстности, пристрастности.

Что я «все в минутку» — неверно. У меня есть этюды — скучнейшие ландшафты по 6–7 экземпляров-вариантов. И все из-за одного только эффекта. На фимиам я не падка. Ты тут не прав. И самое твое горькое для меня: «тобою насилуемые, мои авторские права». Это гвоздем сидит в сердце. Это так чудовищно, так грязно, и так — неправда. Какой же мразью я тебе тогда казалась. Что ты думал тогда? Конечно, у тебя это в одержимости было, — верю, знаю и по-ни-маю м. б. но ведь и в одержимости надо этакое забрать в голову. «Что у трезвого на уме — то у пьяного на языке?» У меня есть мое объяснение этому. Но не хочу писать. — м. б. после. Для себя я уверена, что это так. Знаешь, а о «комплексе» — не надо этих объяснений. Ты же знаешь, что это не так. Жукович для меня среднепо-лое существо, никак меня не захватывающее. Да и вообще, это никогда не ставилось мной во главу угла. Ты просто все еще меня не знаешь. А что Вы с И. А. люди первого порядка, так это факт. Не отрицай. Но душа-то моей Тилли даже совершенно так же от обиды возмутится, как и дражайшего Ильина. И ведь безразлично, что швырнуто в физиономию: Мадонна — Рафаэлю, или плохо выбитый коврик моей Тильке. Обида субъективная — одна и та же, для души-то. Это объективно иначе, а моя Тилли так же заплачет и от коврика. Мои акварельки я в физиономию получила молча, а ты взбесился от своей собственной фантазии об «отшвырнутом» «Богомолье». Ванечек, не сердись, но лучше сказать. Хочу тебе сказать о переводах: с неделю — две[224] тому назад появилась книга «Рассказы А. П. Чехова» на голландском языке. Я купила. Чудесная обложка, все в его духе. Принесла домой и после ужина, не сходя с места до 2 ч. ночи все прочла, в слезах. Т. е. что-то непостижимое — этот перевод. Были избраны его произведения о любви: «Поцелуй», «Скучная история», «Душечка»,