Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

сегодня первый день без N. O. ветра, стало хоть возможно нагреть комнату, где сидим. С замиранием сердца, робея перед твоим судом, шлю тебе первые страницы рассказа. Я бы не так хотела, но пока, видимо, не могу еще так, как хочу. Буду работать. Вот:

Заветный образ

(рассказ старого художника)

До отъезда в «Новый Свет», устроенного мне новым «ценителями моего искусства» — участниками A. R.A724, — оставались двое суток, два томящих пустотой дня.

Верно для того, чтобы эту пустоту скоротать и заполнить, я безотчетно как-то пошел туда, с чем были связаны все лучшие годы моей жизни, — с лишком 30 лет.

То был сырой мартовский день в ветре. Снег буйно таял, лило с крыш, хлестало каплями за ворот.

Помню, как за углом, — последним, из-за домов рвануло мне навстречу бешеным напором, как препираясь с ветром, глотал я воздух… тот… свой… родимый воздух… Хлопал, надувался, рвался плакат огромный: «ВХУТЕМАС»725 — над тем, что было мне — Святыней, Храмом.

На белом мраморе ступеней талые ошлепки с сапог, с подшитых валенок, лиловыми слезами растекался карандаш с какой-то намелко изодранной и тут же разметанной бумажки. Дверь, — разлетаясь, схлапываясь, и снова разлетаясь, щедро впускала их — обшмыганных и серых… «служителей искусства», — туда, что прежде молчаливо охраняла своей зеркальной гладью.

В фойе, на месте прежней швейцарской будки стояла клетка какая-то, из тесу.

— Извиняюсь, товарищ, Вы не из Главполитпросвета? — высунулись ко мне оттуда русые кудряшки и носик пуговкой.

— Нет?.. Ужасно… так сверх-срочно, а заданий нету! — Вокруг нее теснились, шумели, чего-то получали.

Услышал дальше, пробасило:

— Это здешний… профессор бывший. —

Подумалось: в каком же это смысле «бывший»?

Конечно, я не обольщался и сознавал себя давно здесь, в этом «храме» каким-то… антикварным стулом — нелепостью среди «модной» обстановки парвеню[228].

По старому воспоминанью (средь молодых был кой-кто и из моих) еще считались с моим существованьем… передвигали «старинный стул» в пределах модной обстановки… так, чтобы на глаза поменьше попадался.

Я был в комиссиях, каких-то секциях и подотделах, но не преподавал. Стоял, как бы на очереди, чтоб быть потом снесенным на чердак… под пауков и плесень…

Обошел все мастерские, от приготовишек до… ателье выпускных. Все было пусто, нещадно дымили наскоро поставленные железки. Кишело людом только в экспонатных залах, в фойе и коридорах… Прошел сквозь них… и вышел снова в ветер. Он гнал меня теперь стремительно, подталкивая в спину.

Гудело в проводах, хлестало полотном плаката… рябило воду по серо-льдистому дну лужи.

— П-под плесень! В п-паутину! — отлично сделали американцы, — уговорили… Н-не дамся! — Кажется, я вслух сказал чего-то… прохожие глазели.

— Немного времени потратил на «прощанье»… «бывший»… да… здесь я — бывший! —

Вдруг кто-то меня тронул, робко… еле ощутимо.

— Простите, я узнала, что Вы уезжаете… извините, что я Вас беспокою… — забегая вперед, придерживая беретик, вынырнула предо мной фигурка. Кого ей? Ошиблась? Я смотрел должно быть на нее сурово.

— Тихомирова Нина, студентка из Основной… мне очень хочется спросить Вашего совета… если, конечно, это можно…

Она показала на свою папку.

— Если Вы… — порывом ветра сорвало ее фразу, — мы огибали угол. Говорить было невозможно, — ветер срывал дыханье. Я предложил зайти ко мне — невозможно же в этом вихре рассматривать рисунки.

Такой обычный в былое время спрос у меня советов, сегодня удивил меня чрезвычайно. Мнение «бывшего» профессора молодому поколенью, работавшему под знаком футуризма, кубизма… всяческого «изма»?

Девушка, видимо, робела, жалась к стенке, заметно волновалась. Она мне показалась вдруг какой-то удивительно знакомой… будто я ее часто где-то видал и раньше.

— Я не хочу Вас задерживать, профессор, — лепетала Нина. Видел как она искоса оглядывала чемоданы, ящики, всю мою предотъездную укладку.

А какое-то смутно-далекое воспоминанье настойчиво старалось пробраться в память и подсказать мне наконец… да почему же так она мне знакома? г.

И вдруг я понял… это сходство… Леонардовские лики! Я вспомнил на конкурсе одну из младших… Ее! Хотел просить ее позировать… да так и не собрался.

Во взгляде что-то, неуловимое, как тайна…

Мне стало жаль ее, запуганную моим негостеприимством и я, мгновенно прогнав суровость, сказал ей просто… что-то вроде того: «Да перестаньте же смущаться… садитесь — поговорим… И… в чем же дело? Это?» — я показал на папку.

— Да, посмотрите… и скажите честно, могу ли я…. не теперь, конечно, я когда-нибудь после, научившись… создать то, что должно быть создано прекрасно. Вы когда-то сказали мне, обходя ателье с комиссией по ремонту помещений, и увидя случайно, как я… мажу, что мне нужно много работать, но что это… стоит… что… (я не смею повторить этого), но Вы тогда так и сказали, что есть в этом моем… что-то от Вашего… — Она задохнулась, остановилась… ждала.

Передо мной лежали рисунки углем наших извечных; naturmort’oв, знакомые горшочки, вазы, акварельки пестрых платков, брокатов[229], прошедших через все решительно мастерские в различных комбинациях и видах.

Мне показалось, что Нина слегка вздохнула, — охнула, чуть-чуть привстала, — когда я взял ее большой лист конкурсной свободной темы… Я без труда узнал на нем в осеннем золоте ограду здешнего костела. Сквозь поредевший клен, на фоне голубого неба и серости каменного храма, — прекрасно изображена Мадонна… белый мрамор. Закинув скорбно голову назад, вперивши взор к кресту на храме. Так горестно-бессильно опустила, сжавши, руки. Хороши были нюансы красок, настроение, в безмолвном мраморе недвижном — движенье… сердца… Я любовался, не глядя на ошибки. Их было много… Технически тут все было ошибкой.

— Ах… это не так… очень плохо… — она вся подалась вперед, щипала пальцы, трепыхалась…

— Это не то, что я хотела… не вышло…

А я смотрел и думал: какие лица были у комиссии, принявшей конкурс при виде вот такой Мадонны? Странная идея… Я высказал ей это. Она молчала. Боролась в себе с какой-то мыслью. Потом взглянула невероятно смело, бойко даже и сказала: — Вы — все должны узнать… чтобы Вы поняли… Можно? Я ее подбодрил.

— Вот тут, — протянула она мне серую тетрадку и снова робко, умоляюще добавила — пожалуйста, прочтите! — Тут все… И Вы — единственный, к кому мне можно обратиться. Вы знаете, как у нас… в Школе… Для меня отъезд Ваш очень много значит… Нас несколько таких… без всякого руководства… Вы понимаете? — щеки ее пылали, она встала уходить и все чего-то медлила, хотела что-то еще, не находила слов как будто.

(Продолжение следует)

Отвратно пишет ручка. Ну, что мне делать? Ни пера, ни машинки. Раздражает. И