Солона ты, земля! - Георгий Егоров

Николай кашлянул в кулак.

— Такой уж я есть, — сказал он вздохнувши. — А о себе чего тут рассказывать. В одном бою всего и был-то я.

Конечно, не понравься ему так сильно эта кареглазая дивчина, он бы не стеснялся, он бы мог поговорить, что-нибудь рассказать. А тут словно стреноженный — ни туды ни сюды язык не ворохнется. А мыслей-то много! Многое бы мог сказать. И про себя бы рассказал, про душу свою и про друзей. Но ни о том, ни о другом, ни о третьем так ничего и не сказал, так и ушел молча, неся это молчание, как тяжелую кару на своих костылях.

На следующий вечер он не пошел к деду Охохо — сил больше не было. Решил так: пошлю сватов — и все! Без всяких рассуждений..

Ночью прибежала к нему тетя Настя, заплаканная, причитающая в голос.

— Коленька, милый, дед потерялся. С утра куда-то ушел и не заявлялся целый день. Может, что говорил тебе? Мы с Оксаной с ног сбились, по селу бегали, искали его.

И тут Николай вспомнил про сухари, припасенные в котомке. «Неужели он всурьез?..»

Настя всплеснула руками, когда он рассказал.

— Он — может. Это он на станцию ушел. Он ведь, как ребенок стал, из ума совсем выжил. Ох, боже мой, вот горюшко-то мое!..

Николай стал одеваться.

— Не волнуйся, тетя Настя, за день он далеко не ушел. Догоним. Беги сейчас на конюшню, запряги мою лошадь, подъезжай сюда.

Утром все село было свидетелем позорного водворения деда Охохо домой после столь неудачного побега в партизаны. Бабы, шедшие на работу, запрудили проулок и смеялись над стариком:

— Какой из тебя, дед, партизан, ежели тебя сразу же поймали!

— Из тебя песок уж сыплется. Вот по этому следу Николай тебя, наверное, и нашел…

Опозоренный дед, кряхтя, вылезал из коробка, охал — за день-то наломался вчера.

— Бабоньки! А может, он ни в какие не в партизаны, а к молодке какой-нибудь вдарился, а?

Дед не вытерпел.

— Цыц вы, мокрохвостки! А то вот как пальну! — дед выхватил из ходка старое, сплошь красное от ржавчины ружьишко с отломанным курком.

— Эй-эй-эй ты, старый! — шарахнулись бабы. — От тебя ведь чего доброго…

А дед разошелся.

— Их же шел оборонять, дур стоеросовых, а они же надсмехаются. Ежели б не Миколай, я бы показал там. Я бы пришел непременно полным кавалером — при всех крестах…

Бабы смеялись, смеялась и вышедшая из калитки Оксана. А дед тряс своей котомкой и ржавым ружьем, которое, как потом выяснилось, выменял у ребятишек на десять рыболовных магазинных крючков, оправдывался.

— Это Миколай меня в полон взял. А он ить солдат. Супротив русского солдата никакая сила не устоит. Вот и я.

Долго бы еще распространялся он, если бы не дочь. Настя забрала у него и провиант, и вооружение и самого за руку, как провинившегося ребенка, увела во двор.

— Ох, и горе мне с тобой…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

В эти дни у Аркадия Николаевича встречи были одна неожиданнее другой. И днем и ночью стучали в его новосибирскую квартиру. Открывал дверь и всматривался в лица пришедших.

— Не узнаешь, Аркадий Николаевич?

Раздавались восклицания, крепко, по-мужски обнимались. Не успевал с одним толком разговориться, звонили снова — вваливалась целая группа.

— На твой зов, Аркадий Николаевич, явились.

— Тряхнем стариной, комиссар…

— Покажем, брат, немцам кузькину мать, на чо сибиряки годны, а?

Было такое:

— А ты ведь, Аркадий Николаевич, меня не узнал. Ты меня с Максей путаешь. Он был в Ермачихе комиссаром, а я грамотинский.

— Постой, постой, разве ты не Баранов?..

Дружно, по-молодому хохотали.

Народу в квартире было, как на вокзале, пахло сивухой, и без конца слышалось: «А помнишь?..» «А знаешь…»

Прибыл старый даниловский друг и соратник по подпольной организации и Каменскому совдепу Иван Кондратьевич Тищенко. С ним сразу ввалилось человек двадцать каменских и усть-мосихинских партизан. Шум и гомон стоял и в комнатах, на кухне, в коридоре. Размещались даже на лестничной площадке. Развязывали котомки, доставали прихваченные из дома полбутылки и ради встречи чокались солдатскими алюминиевыми кружками (иные с самой гражданской не виделись). И бурлили, водоворотили разговоры о былом, о том, что начало подергиваться сизоватой дымкой времени. По-молодому поблескивали глаза, распрямлялись спины, звонче становились голоса.

И все-таки, как ни выпячивали по-молодецки грудь, как ни старались пройтись гоголем и выглядеть браво, из семисот добровольцев, откликнувшихся на призыв Данилова по радио, требования медицинской комиссии выдержали только сто сорок пять человек, в том числе и сын Аркадия Николаевича Ким. С ними и уехал старый комиссар в Москву формировать партизанскую бригаду.

Командиром этого отряда сибиряков был назначен Иван Кондратьевич Тищенко.

В Москве, в Центральном штабе партизанского движения решили заслать бригаду в леса Калининской области. Началось формирование двух других отрядов.

Командиром бригады был назначен полковник Батурин, много лет проведший в армии, уроженец здешних мест.

В Подмосковье бригада пополнилась выпускниками специальной школы агентурных разведчиков. Среди них Данилов встретил Костю Кочетова — нет, не случайно, специально для своего будущего партизанского соединения посылал Аркадий Николаевич Костю в спецшколу. Как только бригада прибудет на место, выпускники школы разойдутся по селам и городам и будут создавать агентурную сеть — глаза и уши партизанского командования.

Много было хлопот у Аркадия Николаевича в эти месяцы. Все надо проверить, все предусмотреть, предугадать, обо всем позаботиться.

2

Ни днем, ни ночью от комаров не было покоя. Мазь, выданная в Москве, почти не спасала. Первые пять-десять минут комары вроде бы сторонились, вроде настороженно принюхивались к неведомому в дремучих лесах запаху, а потом набрасывались на людей с еще большим остервенением, словно старались наверстать. Третий день партизанская бригада идет на запад, третий день под ногами хлюпает болото, а над головой шумят знаменитые калининские леса. У партизан распухли искусанные веки, губы, уши. А комары гудят и гудят беспрерывно. Беспрерывно то одна, то другая лошадь проваливается в болото. Их в конце концов наловчились быстро вытаскивать: ухватят десяток человек за голову и за хвост и — волоком на тропу. И все- таки несколько лошадей вместе с вьюками утонули в мутной зловонной пучине — не успели ухватить…

Наконец, к исходу третьих суток по колонне прокатился шепот:

— Линию фронта миновали…

Столько было разговоров там, в Москве, об этой линии фронта, сколько готовились к ее переходу, и вот она позади. А совершенно ничего не изменилось: так же хлюпает болото под ногами, так же беспощадны комары, так же где-то впереди закатывается солнце, и что самое странное — нисколько не убавилось нервного напряжения и — чего греха таить — страху. Почти все бойцы бригады впервые шли во вражеский тыл.

На четвертую ночь, наконец, разрешили развести костры — небольшие, только согреть чай да разогнать комаров. Измученные трехсуточным переходом бойцы и тут не могли уснуть — дым ел глаза, лез в нос, в рот.

— Говорят, будто комиссар сказал, что завтра будем лагерь разбивать.

— Ну-у, дюже близко от фронта, — возразил пожилой мужчина с пегой, еще не отросшей бородой. — Тут нам делать нечего.

Кто-то искусанный, со слезящимися глазами, сунул голову в самый дым, повертел ею там, потом, отпрянув, протяжно выдохнул. Из-за воротника, из ушей у него струился дымок.

— Этак мы, братцы, к утру будем все, как копченые окорока, — сказал он, — ни одна болесть нас не возьмет.

— А на самом деле, где лагерь-то у нас будет, а? — раздался голос с другой стороны костра. Потом оттуда показалась голова, такая же заросшая, колючая. — Идем, идем, а не знаем куды. Чего доброго, так можно прямо в лапы к немцам угодить, а? Слепком ить идем-то, а?

— Чего акаешь! — недовольно заметил пегобородый. — Тебе что, митинги надо устраивать? Это тебе не колхоз, а регулярные частя. Тут руками не голосуют, как на колхозном собрании — купим бугая али не купим… Тут приказ. Командование знает, куда ведет.

— Все одно, — не унимался голос. — Надо, брат, чтоб и люди знали, а? Я ить бывалый партизан. Мы вот раньше в гражданскую партизанили, так командир либо комиссар выступит, обскажет все, что к чему и зачем, брат, а опосля уже в бой идем.

Костер потрескивал, разбрасывая искры, и нещадно дымил. А над головами была черная дыра неба, да шумели где-то там, высоко, верхушки будто кострами разбуженных сосен.

У другого костра безусые юнцы сидят. Здесь и разговоры, совсем другие.

— Ребя! Я кинжал наточил, как бритву. Усы пробовал — берет!..