Солона ты, земля! - Георгий Егоров

Не дожидаясь пока разметят участки остальным, Аля начала копать. Новая лопата с легким хрустом лезет в землю. Но, несмотря на это, первый пласт долго не давался. Многочисленные сплетения корневищ никак не хотели разрываться. Потом пошло лучше, и Аля радовалась — работа идет легко. Только одно неудобство — через брезентовые рукавицы трудно держать черенок лопаты, он все время крутится. Для того, чтобы земля не рассыпалась, все время приходится сильно напрягать пальцы и крепко сжимать древко. Пальцы левой руки начали уже неметь. Лопата все чаще и чаще стала перевертываться — почему-то правый край ее перетягивал и земля сваливалась. Аля сбросила рукавицы. Потные пальцы цепко схватили черенок, работать стало ловчее. Снова начала входить в ритм: нажим ногой, взмах через левое колено…

Аля уже заканчивала второй ряд, когда подошел мастер, пожилой мужчина с рыхлым лицом пьющего человека.

— Почему без рукавиц? — строго спросил он.

Аля виновато посмотрела на него. Она, сама не зная почему, думала, что ее непременно похвалят и, как ребенка, сделавшего непостижимое для него дело, по-отечески погладят по головке. Ведь она же еще ни разу не отдохнула, старается не жалея сил. Но человек в длинном стеганом ватнике сердито уставил на нее мутновато-серые глаза.

— Где рукавицы?

— Я их сняла, вон лежат.

— Надень сейчас же!

— Я не умею в них… Лопата вертится.

— Ничего, привыкнешь, не будет вертеться. — И уже более мягко добавил — А без рукавиц через час на руках мозоли будут.

Мастер пошел дальше, а Аля надела рукавицы и, не отдыхая, продолжала бросать землю. Рядом так же, не разгибаясь, работала Наташа. Кофточка на ее спине потемнела от пота, платок давно сполз с головы, еле держался на затылке, короткие, стриженные под мальчишку волосы с золотистым отливом рассыпались по лицу. Аля с некоторой завистью посмотрела на нее — в движениях Наташи не чувствовалось усталости, она, казалось, полностью была поглощена работой, торопливо углубляясь в землю, будто ища что-то в ней. У Али же лопата отяжелела, все чаще и чаще перевертывалась и все труднее было выбрасывать землю на отвал, а земля прилипала к лопате. Аля уже подумывала об обеде. Нет, она не проголодалась, ей хотелось отдохнуть, лечь прямо вот тут около котлована на спину, разбросать натруженные руки и, ощущая приятную ломоту в пояснице, зажмурить глаза и ни о чем не думать. Лежать так, не шевеля ни одним мускулом, долго-долго, наслаждаясь теплом ласковых лучей весеннего солнца и видеть их сквозь розовый туман век.

Из мечтательного оцепенения ее вывел хрипловато-рыхлый голос мастера:

— Что, дочка, устала? — ласково спросил он, проходя мимо.

— Нет, ничего, — поспешно ответила она и суетливо стала бросать лопатой землю.

Ей было стыдно за свою слабость. «Полежать захотелось! — издевалась она над собой. — Может, на пляж пойдешь, позагораешь с романом в руке? А Юра, может, сейчас уже на фронте, может, израненный весь, из последних сил отбивается, а тебя на отдых потянуло. А сама еще полдня не поработала…» Так распаляя себя, Аля остервенело взмахивала и взмахивала лопатой. Она не замечала, что выкидывать землю стало гораздо труднее — яма становилась глубже. Земля дробилась на комочки, и они скатывались обратно вниз. Теперь все ее внимание было сосредоточено на этих комочках, на этих уступах котлована. Казалось, вся жизнь ее теперь зависит от этих земляных лесенок, весь мир сосредоточен на них, как будто на них решается судьба войны.

Аля не слышала, как ударили в кусок рельса — сигнал к обеду — продолжала копать и копать.

— Кончай, Алька! Еще наработаешься, — втыкая лопату, крикнула Наташа. — Пойдем обедать.

Шеренга спин распрямилась и распалась — девушки выскакивали из котлована, почему-то смеялись. Некоторые тут же садились, свешивая ноги с бруствера, и, растопырив пальцы, разглядывали ладони.

— Ох, девочки, мозоль-то какая! — чуть ли не восторженно воскликнула веснушчатая девушка с большой косой, закрученной короной вокруг головы. — Как же теперь такие руки мальчикам показать?

— Пока мальчики вернутся, семь шкур новых нарастет, — ответила бригадирша. — Нечего рассиживаться, пошли в столовку!

На бригадирше была выцветшая синяя футболка, плотно обтягивающая большие упругие груди. Она шагала впереди бригады, широко размахивая руками, поблескивая толстыми матовыми икрами. «Какая сильная! — позавидовала Аля. — Эту не потянет на пляж после двух часов работы. Она, наверное, не чувствует тяжести лопаты».

Вечером Аля пришла в барак еле волоча ноги от усталости. Сразу же повалилась на топчан и заснула тяжелым сном.

Наутро болело все, начиная от левого колена, до которого нельзя было дотронуться, как до чирья, и кончая всеми без исключения мышцами рук и спины.

Так прошел для Али ее первый по-настоящему трудовой день. Больше недели мучилась она, стараясь привыкнуть, втянуться. Но было слишком трудно, почти непосильно. Она похудела, у нее лицо обветрело, глаза ввалились. От прежней Али остались только затейливые кудряшки вокруг лица.

— Дойдешь ты здесь, девка, — сказала ей однажды бригадирша Капа Звонарева. — Не выдюжишь, должно.

2

Но Аля выдюжила, потому что очень хотела выдюжить. А тут приехала мать, привезла сала, сухарей, стеклянную банку топленого масла. И Аля окрепла — поддержка подоспела вовремя. Постепенно втянулась в работу, не так стала уставать. И, видимо, не она одна. В бараке давно уже стали появляться парни с соседнего завода. Самодовольные, нагловатые, они, не стесняясь, на глазах у всех лапали своих мимолетных подруг, те игриво посмеивались и так же без зазрения совести липли к парням. Особенно бесцеремонна и цинична была Зинка Шкурко, маленькая, худая, верткая, как волчок. Каждый вечер возле нее крутился новый парень. Однажды Аля слышала, как после очередной попойки в углу барака Зинка, поднимаясь, сказала:

— Ну, кто сегодня со мной? Пойдем топчан давить…

Аля с головой залезла под одеяло, заткнула пальцами уши. «Боже мой, — думала она, — как это ей не противно. Это же омерзительно, должно быть, это же… это же скотство. Что же это такое — каждый ее хватает. Да лучше в петлю залезть… Как бы это вдруг ко мне сейчас подошел бы, взял бы… Ну, хотя бы за ногу… Да я бы зубы выбила, я бы закричала на весь город… Да ни за что в жизни!..» И Аля вспомнила Юркины руки, вспомнила, как он провожал ее в тот последний их вечер, перед отъездом в армию. Долго они тогда целовались у калитки. А мороз градусов, наверное, за тридцать был. Руки, ноги, лицо — все закоченело. И она взмолилась:

— Юра, не могу больше. Ноги отмерзли совсем, коленок уже не чувствую.

Он посадил ее на крыльцо и стал оттирать руками ее колени. Он дышал на них, припав лицом, мял пальцами, грел ладонями, сбросив рукавицы. И это было даже приятно, замирало сердце, чуть-чуть кружилась голова… И вообще, это же были Юркины руки! Юрка же не какой-то парень с улицы, а свой, родной, самый что ни на есть близкий из всех на свете. И то, даже бы с ним, ей было бы стыдно лечь сейчас вот так на один топчан. А тут — безо всякого, с первым попавшимся!.. Аля открыла уши. Даже под одеялом слышно было, как по углам барака возились.

Утром Аля подошла к Зинке. Та еще лежала в постели бледная, помятая, с синими кругами под глазами.

— Слушай, неужели тебе не противно все это? — спросила она сквозь зубы и удивилась, что может так зло говорить.

— Что именно?

— А вот такое распутство…

Зинка посмотрела на этого кудрявого младенца, сующего нос не в свое дело, презрительно отвернулась. Но Аля не отставала.

— Жених, наверное, на фронте? Приедет, как ты ему в глаза будешь смотреть?

— Знаешь что, — не повышая голоса, вяло сказала Зинка, — утри сопли и катись-ка ты отсюда. Тоже мне свекровка нашлась, воспитывать будет меня. — Поднялась, села на топчане, стала неторопливо поправлять скатавшуюся на животе рубашку. Голая до пояса, она была ужасна: ключицы, обтянутые желтой кожей, выпирали наружу, тощие мешочки грудей болтались. Она, наконец, вдела в лямки рубашки руки и нечесаная, с помятым лицом вдруг вызверилась — Они, женихи-то, может, и не вернутся, а вернутся — помоложе себе возьмут. А ты их жди. Не-ет, милая, успевай пока успевается. А там видно будет… Война все спишет!

Аля ужаснулась. Она и раньше слышала это, повторяемое теперь многими: «Война все спишет!» Растаскивают доски со строительства — говорят: война потом спишет. Пьют напропалую — тоже война спишет. И даже вот это хотят, чтобы война им списала. Не-ет, такое никто не спишет, всю жизнь до самой смерти будет камнем лежать на совести.

В обед Аля подошла к бригадирше. Та выслушала ее претензии и спокойно сказала:

— Ты, девка, еще глупая. А вот раскусишь эту смаковинку, тебя тогда саму за уши не оттащишь… А Зинка — она пропащая, чего с нее возьмешь.