Тишина - Василий Проходцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Князь Борис, но зачем? Неужели зла хотят?..
– Нет, нет, ну кто же зла хочет? Разве что, один враг рода человеческого, да его слуги, тьфу на них… Хотел князь Никита, да и многие вместе с ним, одного добра и блага государству. Мысль их простая, Матвей. Больше полувека нас ляхи били, как будто они заговоренные. Вроде, и не хуже мы ничем, и вооружены прилично, а как не схватимся – каждый раз им нечистая победить помогает. Я-то и сам на это насмотрелся, и в королевича Владислава приход насилу от казаков отбился под Одоевым. Ну, а сейчас с чего победы ждать было? После Смуты кое-как в себя пришли, но уж не сказать, что разбогатели. Решили мужичков прижать, чтобы казну наполнить – так бунт за бунтом, спасибо шурину царскому, еле от новой Смуты Бог уберег. А чтобы война, да без больших расходов – такого в мире еще не видано. Говорили мы все царю, и я, грешный, говорил: обожди еще хоть пяток лет, наберемся сил, и пойдем на ляхов, за море они от нас не убегут. Но молод царь, горяч, а тут еще и поп этот объявился, будь он… Да. Ко всему прочему, увлекся государь немецким строем. Он, может, строй этот и неплох, но больно уж дорог, да сотенным досаден. А на них, на немцев, в последние годы чуть ли не вся казна идти стала. Вот нам, помещикам, сидеть да думать: ты сам себя конями и оружием обеспечь, от татар отбейся, да к тому же налог с мужиков собери, а для чего? Для того, чтобы налог этот весь нехристям отдать, которые и языка русского не понимают? Обидно это, Матвей, тем более, когда нехристей этих царь выше своих старых слуг ставит. Нет, яйца государь на Пасху исправно придворным дарит, и речи приятные говорить умеет, а все же видно, к какому войску у него сердце лежит. Вот и боялись Никита сотоварищи, что начнется война, немцы разбегутся, поляки нас снова разобьют, мужики от поборов взбунтуются… Я и сам такого боялся, но служил исправно, а Никитка, князек, все думал, как бы сборы немецких полков затянуть, и придумал ведь. Да и то сказать: победим ляхов, так кому же победу припишут, как не немцам? Тогда и вовсе дворянству плохо: или им, немцам, в услужение идти – а там, чего доброго, и чулки да кудри б…дские носить заставят, да бороды стричь начнут – или оставаться при своих вотчинах и поместьях вроде приказчиков, а о военной службе забыть.
Князь вздохнул и замолчал, помалкивал, обдумывая, и Матвей.
– Пока благоволит нам удача, а все же может оказаться еще так, что и Никитка прав, – говорил князь, как будто уже самому себе, размышляя вслух, – Придут в себя ляхи, соберут войско, и… Давно ли и Троицын Дом от них отстаивать приходилось… Вот что, Матвей Сергеевич! – неожиданно громко сказал боярин, – Повелеваю тебе быть наказным воеводой, всем, находящимся в крепости, войском управлять, и в этом только передо мной ответ держать.
Артемонов вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился воеводе.
– Кому же кроме тебя-то, Матвей… – продолжал князь уже прежним, домашним голосом, – Не заглянул бы – пришлось бы мне самому за тобой посылать. Агей бы еще справился, вояка он знатный, да на ум он тугой, и по-немецки ничего не разумеет. Но ты его держись. Может, быть вам… как их там? Енералами, что ли? Ну, иди, иди, нечего на мою слабость стариковскую любоваться! Иди, да знай, что самое трудное теперь только для тебя начинается. Пробовал лоскутное одеяло шить? Небось нет, а вот я эдаким бабским делом давно занимаюсь – теперь и тебе предстоит.
Матвей, еще раз поклонившись и перекрестившись на висевшие в углу образа, заторопился к выходу.
– Вино-то тогда пригодилось? – крикнул ему вдогонку князь Борис, – Только куда тебе пять бочек, одного не пойму?
– Да две же всего…
– Вот сукины дети! – рассмеялся князь.
Выйдя во двор, Матвей немедленно понял, о чем говорил Шереметьев: он стал смотреть на все вокруг другим взглядом. Раньше он был внимателен к солдатам своей роты и следил за ними, но на других служивых почти не обращал внимания, разве что с насмешкой отмечал, что у кого-то не заправлен кафтан или ружье не чищено, и думал, кто же из начальных людей не досмотрел за своим подчиненным. Теперь же у Артемонова проснулась болезненная чувствительность не только к внешнему виду попадавшихся ему на глаза солдат и стрельцов, но и вообще ко всей обстановке в крепости. У охранявших воеводу Шереметьева стрельцов, которые при первой встрече произвели на Матвея вполне благоприятное впечатление, теперь, как ему показалась, была выправка не очень, кафтаны грязноваты, да и вообще – зачем нужно было напускать на себя такую не идущую к делу звериную мрачность? Сам двор воеводы показался Артемонову весьма запущенным, а в глаза так и лезли перевернутые бочки, заросли опавшего бурьяна и прочая дрянь. Решив не начинать свое воеводское поприще с того, что сам он очень не любил, а именно с разноса подчиненных, Матвей молча вышел со двора, но не прошел он и пары саженей, как заметил непотребно грязного и обросшего солдата, в размотавшихся наполовину онучах, волокущего по земле мушкет. Тут он не выдержал, съездил служивому тем самым мушкетом по спине и, выяснив, чьей он роты, раздраженно пошел дальше. Как назло, ему тут же попалась пара пьяных казаков, невесть откуда взявших бутыль с вином, которые, опираясь друг на друга, брели куда-то по самой главной улице, вовсе никого не опасаясь. Эту парочку Матвей решил передать на суд Пуховецкому, и выяснил только, как зовут казаков, однако никакой уверенности, что те не соврали, не было. Кроме прочего, Артемонова все сильнее охватывал голодный упадок сил, который он уже было привык не замечать, но который теперь буквально не давал ему двигаться. Но еще больше, чем трудностей управления войском, Матвей боялся встречи и разговора с Александром Шереметьевым, надеясь только на то, что отцовский приказ дойдет до молодого князя раньше, чем тот встретит самого Артемонова. Матвей подошел к дорожке, которая вела к его любимому вязу возле башни, и малодушно свернул туда, решив немного посидеть под деревом и обдумать положение, в котором
