Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

— Да, Толя, — сказал Николай Степанович. — Таких преданий очень много. К сожалению, все они не объясняют нам одного: как нам выбраться отсюда?

— Можно попробовать просто по земле. Здесь есть дерево и металл. Есть ткань. Построим песчаную яхту. Когда-то у моего друга была такая…

Все посмотрели на Толика, и он вдруг смутился.

— А ведь отличная идея, — сказал Армен. Видно было, что он уже загорелся идеей пересечь пустыню под парусом. Не важно, какую пустыню. Просто пустыню.

— Неплохая, — согласился Николай Степанович. — Правда, это потребует хорошей проработки… а главное — мы должны будем найти выход из города. Это тоже может оказаться проблемой — если верить тем преданиям…

Все помолчали.

— Про нежелание пить и есть… и вообще такую своеобразную остановку метаболизма… — медленно сказал Костя. — Помню, что-то такое я читал… давно. Кажется, это побочный эффект проклятия на соль. Нет?

Шаддам кивнул головой. Николай Степанович тоже.

Костя был прав, и это не сулило ничего хорошего. Проклятие на соль — это страшное неснимаемое проклятие, которое только называется так простенько и нестрашно — «на соль». На самом деле оно распространяется на множество областей как человеческой деятельности, так и природных явлений, где прямо или косвенно участвует соль. Оно очень древнее, секрет его считался утерянным по крайней мере полторы тысячи лет назад. И вот оно, похоже, во всей своей красе…

— А дыры в потолке — проклятие на кров? — предположил Николай Степанович.

Все посмотрели на потолок. Небо вновь заволокло ровным слоем облаков.

— Мне это очень не нравится, — сказал Шаддам. — Традиционно звучали три проклятия.

— На воду? — предположил Костя. — Воды мы тут пока не видели.

— Если уже наложено на соль, то на воду просто не имеет смысла, — сказал Шаддам.

— Ой… — сказала Аннушка.

Она сидела чуть в стороне от всех и пока только слушала. Сейчас в руке у неё была зажигалка, и она крутила колёсико.

— Не работает? — спросил Николай Степанович и полез в карман за «дорожным набором».

Курящий Армен и курящий Толик тоже достали свои зажигалки и начали ими щёлкать.

Не было не то что пламени — даже искры не вылетали из-под кремней.

Николай Степанович достал одну зажигалку, вторую, коробок спичек. Перепробовал всё. Спичку можно было искрошить, но не появлялось ни дымка, ни запаха.

— Вот и третье, — сказал Шаддам подчёркнуто спокойно. — Проклятие на огонь. На соль, на кров и на огонь. Я знаю, где мы, Николай Степанович. Это Ирэм.

— Ирэм?

— Я не сомневаюсь. Почти не сомневаюсь.

— Ну, ребята… — Николай Степанович обвёл взглядом отряд. Похоже, ещё никто ничего не понял. — Мы влипли, и влипли так капитально…

— Я расскажу, — предложил Шаддам.

Он текучим движением поднялся на ноги, перешёл к окну, остановился. Остальные ждали, хотя пауза затягивалась — как-то слишком напряжённо. Шаддам пробежал рукой по краю оконного проёма — и здесь резьба, — опёрся о стену, подался вперёд, прищурившись. В окнах дома на противоположной стороне улицы что-то мелькало. Туманный смерчик. Шатнулся вправо, влево, вправо, перехлестнулся через подоконник, вывалился наружу и рассеялся, не достигнув земли. Вместе с ним исчезло смутное чувство узнавания.

— Извините, — Шаддам покачал головой. — Я надеялся, что вспомню что-то ещё, но…

Он снова пересёк комнату, опустился на колени на прежнее место, склонил голову. Взгляд его сосредоточился теперь на руках — он плотно прижал ладони к столешнице. Пальцы чуть заметно подрагивали.

— Я расскажу не так много, как мне хотелось бы, — начал он. — Для простоты, — он оглянулся на Аннушку, — мы возьмём в качестве опорной точки Атлантиду. Всем известно, что это исчезнувшая цивилизация. Древняя. Непредставимо — для людей — могущественная. Погибшая или уничтоженная. Но далеко не единственная.

— И мы попали в такой же древний город, как Атлантида? Погибший или уничтоженный? — спросила Аннушка.

— Ирэм куда древнее Атлантиды. Для тех, кто жил здесь, атланты были внуками, а то и правнуками, — почему-то Шаддам рассказывал всё именно ей, словно они остались в комнате наедине. Голос его звучал приглушённо, чуть-чуть напевно, раздумчиво. — Забавный парадокс: в вашем языке имя этой страны сохранилось, и даже продолжает звучать, и довольно часто, а вот истинное знание о её существовании стёрто почти добела. Вернее, дочерна. Подумать только: именем прекраснейшей страны вы называете придуманное место, где мучаются те, кого вы называете грешниками.

— Но это… — удивилась Аннушка.

— Ад. Великое государство Ад, не знавшее равных, не ведавшее бед, постигшее все тайны мироздания. Здесь, в самом сердце Ада был воздвигнут — а может быть, выращен, а может быть, сотворён — теперь уже никто не может сказать наверняка — прекраснейший из городов мира: многоколонный Ирэм.

— Между прочим, как раз колонн мы здесь и не видели, — педантично поправил Костя. — Так что — ещё ничего не доказано.

— Я не знаю, что точнее — боюсь или надеюсь на это… Видишь ли, Костя, я знаю великое множество уничтоженных городов. Они уходили на дно океана, тонули в огне лавы, сгорали в огне небесном, рушились в пропасть, выкашивались чумой, разносились по камешку, разравнивались с землёй и посыпались солью, вырезались до последнего младенца, пожирались джунглями или песками… Но только один город был обречён пережить свою страну, в семь дней превращённую в мёртвую пустыню, пережить её — только чтобы пасть под тремя проклятиями, каждого из которых — слишком много даже за самый страшный проступок. А на Ирэме вины нет!

— Не понимаю, — Костя был несколько смущён этой небывалой вспышкой, но он действительно искренне не понимал. — За что-то ведь его прокляли?

Шаддам снова осел на пятки, глаза перестали сверкать.

— Никто не знает, за что проклят Ирэм. Никто не знает, кто его проклял. У вас, людей, есть только сказки, которые вы сочиняли сами — ваш род слишком юн, чтобы обладать знанием, — голос его звучал всё глуше. — А во мне это знание дремлет слишком глубоко…

— Но позвольте, Шаддам! — Костя был задет. Чувство дурацкое, вредное — и вполне объяснимое. При всей интеллигентности Шаддам одним своим существованием обесценивал бoльшую часть накопленных Костей знаний. — «Некрономикон» я видел своими глазами. Не скажу — читал. Но видел же! И полагаю, доказано, что рукопись «Некрономикона» Аль-Хазред, по крайней мере частично, вынес именно из Ирэма. Что-то он, возможно, переписывал — или дорабатывал — сам, но…

— А кто такой Аль-Хазред? — спросила Аннушка. — Я вроде бы слышала…

— Меджнун, — ответил Толик-Идиятулла.

— Безумный Поэт, — ответил Костя.

— Очень занятный сумасшедший, — улыбнулся Шаддам.

«Псих», — сказал про себя Армен, которому не по чину было выказывать эрудицию в присутствии старших, и он об этом всё время помнил (если, конечно, не забывал).

Все четыре ответа родились одновременно.

Николай же Степанович с ответом запоздал. Он внимательно посмотрел на жену, чуть заметно покачал головой и сказал задумчиво:

— Аль-Хазред — это человек, который когда-то нашёл Ирэм… а затем — выбрался из него.

— Что? — спросила Аннушка, наклоняясь.

— Аль-Хазред — это человек, который когда-то нашёл Ирэм…

Он уже сам понял, что не говорит, а только шевелит немеющими губами. Потом свет медленно померк.

Сперва он сказал:

— Только шайтан не спит в полдень!

Потом он сказал:

— В сахре не слышны шаги ни друга, ни врага, их похищает песок; отчего же я проснулся, словно ко мне приближается войско безумных барабанщиков?

Наконец он сказал:

— Нет, это не шайтан, потому что голову его венчает сияние, как если бы он нёс на ней маленький круглый серебряный поднос!

Сулейман Абу Талиб, Отец Учащегося, выбрался из-под навеса и встал. Да какой там навес! Так, старая драная аба и посох.

Тот, вдали, тоже опирался на посох. Двигался он не спеша, то и дело отдыхая. Наконец до Абу Талиба донеслись некие звуки.

— О, святые шейхи Шарахия и Барахия! Да он поёт! Да он масихи! Да он славит расула Ису, которого масихи по темноте своей считают богом!

Действительно, незнакомец распевал «Те деум лауданум» — Абу Талибу был знаком этот напев.