Дневники - Николай Мордвинов

Это первые впечатления.

Спросил у Сориа[630], расходятся ли билеты. Он ответил, что продано уже на 20 процентов. На мое беспокойство он сказал, что… билеты продаются перед спектаклем.

Странно, в городе я не увидел ни одной нашей афиши, а у «Театра Сары Бернар»[631], который, как и тот, что стоит напротив, парижане назвали «большим сундуком», — две афиши на все спектакли и три щита под стеклом с перепутанными, плохими, маленького размера фотографиями. На «Маскарад» — большая, примерно 12 на 18 фотография Плятта в Казарине. Моей отдельной нет, есть с Ниной и очень плохая.

Беспокойно.

Вечером прием у нашего посла Зорина[632].

После приема советник возил нас по ночному городу. Елисейские поля поражают, восхищают, удивляют. Машины в одну сторону движутся в 5–6 рядов, 2–3 ряда стоят по бокам на ночь. Масса света, огромная толпа гуляющих.

Посмотрели Монмартр, Пигаль.

Надо походить по городу дневному и ночному. У меня три-четыре дня, когда я буду более или менее свободен и не пойду в театр, а поброжу, чтобы почувствовать народ Парижа.

Постель приняла мое усталое тело, как в добрые, нежные объятия, и я забылся.

Очень стеснительно: язык я забыл начисто.

Опять бродил. Город отмывают мыльной пеной (фабрики переводят на газ и электричество), и здания, десятилетиями закопченные бесчисленными фабриками, заводами, трубами отопления, превращаются из черно-серых в светло-кремовые. Не знаю, что лучше. Впечатление, как с памятника снимают патину. Идеально чистые, огромные стекла витрин и окон, такие, что боишься врезаться, если не увидишь в них свое отражение вовремя. Зеркала, замечательная реклама товаров и нередко дверь, открывающаяся сама при приближении посетителя, и звонок. […]

Были в Нотр-Дам… Шла служба. Сидели люди, молились, это — в середине храма, а по бокам потоком шли экскурсанты. У меня создалось впечатление, что тут не до бога, что все подчинено деньгам. Город-музей, и у посетителей есть возможность опустошить свои карманы дочиста.

Ездил с О. К. по городу и памятным местам — перечислять нет смысла. Все описано талантливыми, наблюдательными людьми, и мне не надо пытаться найти новые слова.

А вот импрессионисты в Москве и Ленинграде мне показались лучше, чем здесь; наши меценаты ухитрились опередить парижан, скупить у них лучшее.

Роден, собранный в большом количестве, для меня тоже проиграл. У нас он меньше представлен, но не лучшими ли работами? А потом… в войну художник не нашел для себя иной темы, кроме сексуальной. Мне думается, что это его обеднило.

На площади Пигаль я осмотрел фото: щедро и с обнаженной задачей представлено все, в разных позах, спереди и сзади… И, признаться, все это вызывает не желание увидеть, поволноваться, а отвращение… Порнография — для утративших силу, когда уже больше ничего не в силах взволновать.

Тело, любовь, близость должны быть и есть тайна, иначе — скотство, то есть на виду у всех, как мухи, животные, не знаю… непонятно. Зато понятна огромная вывеска тут же по близости: «Триппер». Превратили женщину «в потребу», и как легко она пошла на это!

Ну бог с ними. А вот в Тюильри поют на русском языке соловьи, напоминая милую Родину.

Город-красавец производит неизгладимое, ошеломляющее впечатление от обилия вкуса. И удивительно, как такие прекрасные образцы градостроительства не учат других. Думается мне, что в таком городе нельзя вырасти безвкусным, нельзя иметь дурной вкус.

Оборванных, безработных, нищих я не видел. У ларьков с книгами на набережных Сены тоже нелюдно, покупателей нет. Но вот зато целующихся много. Весна, что ли, но молодые, по укоренившейся моде, ходят впритирку, он — обняв ее, и целуются — в толпе, на тротуарах, у входа в метро. У меня это тоже не вызывает восторга, как и стиляги французского покроя. У нас они стараются быть дорогими, а здесь я встречал таких чудаков: он — длинные, нечесаные белесые патлы волос, заросшая белая борода, грязные, в обтяжку, дешевой светлой материи, дырявые в коленях брюки, задница в глине, и какое-то подобие рубашки; идет в обнимку с такой же девицей.

Но интересно, что это уродство не вызывает ни интереса, ни осуждения, ни одобрения. Живи, как хочешь!

Ой, что-то мы не в теме «Маскарада»!

3/V

Опять бродил. Тюильри. Сена. Площадь. Хорошо.

Вечером смотрел «Дядюшкин сон»[633].

Зал неполон.

Играют нормально. Прием и смысловые реакции на тех же местах, что и в Москве, разве что чуть сдержаннее. А впрочем, я не знаю публики. Входили в мехах, драгоценностях, мужчины в черных костюмах, хорошо отглаженном белье. Так что открытых, бурных реакций и ожидать нельзя.

В публике часто слышу: «Модерн!» Видимо, наш спектакль их удивляет своей новизной. Они ожидали спектакли под МХАТ.

Марецкая, видимо, волнуется сильно. В конце первого акта стала терять голос.

Ю.А. обеспокоен. Дурно с сердцем. Вызвали врача. Забеспокоился и Сориа, но врач сказал, что спектакль будет продолжен.

Окончился спектакль под «браво». Занавес давали раз шесть.

Здесь считают этот спектакль победой.

На сцене, по традиции, собралось много гостей. Хвалят очень. Мы все к похвалам отнеслись, как бы сказать — с осторожностью.

Сегодня меньше, чем в предыдущие дни, падал дождь, но здесь на него не обращают внимания, и жизнь идет с той же интенсивностью. Хвалебная, без единого «но» рецензия в «Фигаро» на «Дорогу». Рецензию дал волк рецензентов — Готье[634]. Хвалит и «Юманите». Вчера хвалил рецензент по радио. Через 15 минут по окончании спектакля. Вот оперативность. […]

Прием в «Обществе»[635] у Сориа. На приеме посол Зорин.

Сориа утверждает, что наш театр лучший из приезжавших в Париж из СССР.

Хотел пойти сегодня на Барсака[636], но Сосин рекомендовал мне кончить знакомство с Парижем и набирать силы для «наступления». Что же, наверно, это разумно. Усталость на усталость может привести к катастрофе. Я еще никогда не играл по три спектакля подряд и, кажется, еще не играв, устал изрядно.

Тревожно!

Ночь. Твержу роль. Повторяю. Повторяю. Существую в роли легко и импровизационно, краски, приспособления меняются непринужденно… Вроде все нормально…

А на суровом черно-сером небе, как чудовищный жираф, ритмично и не спеша моргает своими двумя глазами, дышит, следит за мной, ждет от меня чего-то башня Эйфеля.

Чего ждет? Чего хочет от меня, что говорит мне своим напряженным вдумчивым молчаньем? Не пойму!

Ужель мне не дано прославить тебя, мой славный, дорогой поэт, во Франции твоего Наполеона, у людей, на языке которых ты тоже писал свои стихи?!