Дневники - Николай Мордвинов

Я снимался в двух ролях полководцев, оба они на конях, оба имели дело с народом, оба бриты, оба… много могу перечислить того, что они имели оба. Но в искусстве интересно то, чем они отличались друг от друга. И уж, конечно, не должен ничем походить на них, скажем, цыган Юдко[626], как ничем не имеет права попользоваться из приобретенного для их характеристики Арбенин.

Так и в театре. Хотя исходные позиции, ситуации схожи, повторяются, тем не менее нелепо награждать Отелло руками Арбенина, привыкшими к картам, а Арбенина наградить рукой, владеющей тяжелым мечом… А сколько в них отличного во всем другом.

Обратите внимание, на каком обедняющем пути стоит тот молодой актер кинематографа, который играет себя из роли в роль. Мне это давно внушало опасения и беспокойство, я говорил, писал об этом, а теперь вижу, что жизнь берет свое, и, конечно, лучшие традиции не умрут, но вот беда — все меньше остается людей, которые несут эти традиции в жизнь театра.

Это же пристрастие разгадать автора я переношу и на эстраду.

8/IV

Я на спектакле не делал того, что предложил Ю.А. с переставом (финал третьей картины). Кстати, проход этот, по-моему, лишний — он заполняет паузу для перестановки, но не решен по смысловой линии. А раз я не понимаю, для чего, с чем и куда иду — не понимаю не в примитивном значении, а в глубоком, логическом обосновании, — пантомима не нужна. Подумаю, поработаю, может быть, и найду то, что неясно мне.

Вчера Плятт и Аноров играли весь анекдот так, что было ясно — сговор и анекдот их не интересуют, в лучшем случае, а в худшем — они все наперед знали. Они непрерывно следили с самым серьезным видом за Звездичем, как будто тот действительно шулер. Оттого не получилась импровизация Арбенина — веселость от анекдота, за которым с настороженностью следит теперь лишь зритель. Веселость эта вдруг оборачивается страшным и неожиданным ударом для всех. Лучше даже, если двое партнеров Арбенина не поняли — передернул карту Звездич или нет. А так — трое шулеров решили ограбить четвертого, и сцена потеряла обаяние, часть волнения, аромат неожиданных ходов в поведении Арбенина, черты его стратегии: и тактики.

13/IV

Звонил Ю.А. и сообщил, что мы прошли большинством голосов на Ленинскую премию. О. К. застала меня у гаража, грязного, в сапогах, с руками, и лицом в черном масле…

Лауреат Ленинской премии, удостоенный высочайшей награды за аристократа Арбенина, и вдруг — за таким занятием.

Даже не верится.

Я думал, что, в лучшем случае, получит один Завадский, и в том не был уверен… и вдруг!

Звонил телефон.

Масса звонков: из театра и со стороны, хотя объявления еще нет и голосование только что состоялось.

Ю.А. звонил трижды, пока я отмывался…

— Ю.А., дорогой. Я счастлив, я очень счастлив, что волею судьбы оказался причастным к событию, которое радует нас обоих.

Вот видишь, как хорошо, что ты оказался верен мне, что ты со мной… Я очень доволен. Я мучился твоими мученьями…

Первой приехала с цветами Крякова[627]…

К вечеру — Е. Сурков с Липой[628], с шампанским. Он сказал, что признание, высочайшая награда встречены всеми безоговорочно. Первая заслуга в «Маскараде» — твоя. Ты сохранил, развил и увлек за собой Ю.А. […] Что Отелло прожил долгую жизнь — тоже ты. Желание, настойчивость. А Чехова, Горького театр отдал без сожаления, и актеры не сберегли (Оганезова[629] сказала потом то же).

17/IV

Читал пьесу Ловинеску, точнее — подстрочник.

Тема действительно может представлять интерес. Но она очень «модная», и по сути, и по манере, а может быть, и по тому и по другому.

Автора очень щекочут любовные дела, и их перебор. Кое от чего можно отделаться, можно вычеркнуть несколько фраз, в остальном — [исправлять] трактовкой образа.

Главное, что беспокоит, — набившая оскомину старческая влюбленность в молоденьких. Это очень беспокойно для меня. Я не люблю эти слюни. Но здесь мне грезится иного рода влюбленность: «в натуру» для скульптуры, для искусства. Кажется, можно миновать житейскую «заинтересованность»? (А может быть, играть без актрисы?)

Многословие — это совсем легко устранимо, путаницу во взглядах, думаю, надо отнести больше к подстрочнику, как и нерусскую речь…

Главное — любовь к искусству, отображение жизни, и это отображение составит первооснову. Каков он — жизнелюб? Или только к дамскому полу? Жизненная травма — это должно быть очень серьезно. Изжил себя? Тогда выстраивается мрачное произведение.

Но искусство — животворно. Могут ли быть для меня поводом неравные любовные отношения?

Протест против смерти души и тела? Простота.

Обилие любви ко всем.

Где-то мнет в руках глину. Ходит взад и вперед, подбегает, отбегает, как от бюста скульптор.

Питает его протест, а не отчаяние.

Звонки, звонки…

Откуда узнали люди? Еще нет опубликования, а уже знают…

А я тяну из последних сил. Завтра съезжу еще на атомную станцию с «Калашниковым»… и откажусь от выступлений категорически, если удастся. Перед Парижем надо набрать сил.

А ведь меня посетило большое счастье.

…Как я хочу победы над Парижем — для тебя, мой дорогой и мой любимый Лермонтов!

С ним, нашим родным поэтом, люди должны становиться лучше, чище, мужественнее и… моложе!

20/IV

Ю.А. наговорили о мелодраматичности, и он начал вымарывать все, что может показаться таковым. Решил вымарать:

«А месть тебя достойна…», — когда Арбенин бросает Нину на пол.

А также:

«Да, я тебя люблю, люблю… я все забвенью, Что было, предал, есть граница мщенью, И вот она: смотри, убийца твой Здесь, как дитя, рыдает над тобой…»

Я говорил, что весь Лермонтов — в первой мизансцене, это и Печорин, и Фаталист, и Лермонтов. Эта мизансцена не выражает Пушкина, например, нехороша для Германна, да и для других авторов, она — лермонтовская.

Что касается:

«И я останусь тут

Один, один… года пройдут,

Умру, — и буду все один! Ужасно!»

это единственное место, где мы видим Арбенина плачущим. Что же мы хотим, чтобы он мстил, крушил и пр.? Я и так мучаюсь тем, что роль становится одноплановой, для темперамента спектакля это хорошо, для широты в обрисовке характера — ущербно.

— Я предлагаю, наоборот, остановиться, и сухо, сдержанно вести начало девятой картины, для того чтобы взорваться потом и со всем гневом обрушиться на Нину за порушенную веру в нее в человека, в жизнь, и чем это будет гневнее, тем, думаю, будет крупнее разговор о любви. Да, пожалуй…