Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но когда заканчиваешь читать «Доктора Живаго», то вспомнить из жизни заглавного героя оказывается нечего – ни эпизода, ни момента, ни сцены, которые бы запечатлелись в памяти как яркое переживание. Пересказ сюжета у того, кто не читал роман, может создать иное впечатление: ведь, кажется, сколько всего происходит! Да, события, великие и малые, общественные и частные, обозначаются непрерывно: то похороны, то самоубийство, то рабочие демонстрации, то мировая война, и в то же время ни одно из событий, больших и мелких, не пережито Живаго с достаточной (для читателя) выразительностью. Словно все это совершалось не при нем и не с ним, будь то рождение его собственного ребенка или революция. И это впечатление также не может быть случайным. Постоянно говорится (прежде всего устами Живаго) о многих переживаниях, но нет самих переживаний, что – в характере героя.
Даже та сцена, которую в 1956 г. в своем письме к Борису Пастернаку приводили Константин Федин, Константин Симонов и другие члены редколлегии журнала «Новый мир», объясняя отклонение рукописи, теперь в составе всего повествования выглядит едва заметной за счет все той же внутренней вялости, душевной непричастности главного персонажа к происходящему. Конечно, как всегда, Живаго и здесь говорит о чувствах, но где его чувства в непосредственном выражении? Не говоря уже о том, какова, с нравственной точки зрения, его позиция в этот момент? Он стреляет нехотя и убивает случайно!
Это – бой в тайге, Живаго поневоле сражается на стороне партизан против колчаковцев, «близких ему по духу». Здесь сказано: «Жалость не позволяла ему целиться в молодых людей, которыми он любовался и которым сочувствовал». Достойно ли любоваться людьми, которые сами идут на смерть и другим несут смерть? Но уж таков Живаго – говорит о чувствах, не испытывая их, или, лучше сказать, испытывая лишь такие чувства
– мелодраматические в момент трагедии: «Но, о ужас! Как ни остерегался доктор, как бы не попасть в кого-нибудь… двух он задел и ранил, а третьему несчастливцу, свалившемуся недалеко от дерева, это стоило жизни». Итак, посылая пули куда попало, он угодил не в одного – в троих, и если стрелять, не целясь, было вынужденным предательством по отношению к тем, в чьих рядах он находился, то ранить и даже убивать наобум того, кому – на словах – сочувствуешь, это… это… прошу, по собственному усмотрению подберите, как говорил Шекспир, имя действию.
«Я достоин жалости», – уверенно утверждает Живаго, и это предписание другим относительно себя самого, как обычно, совпадает с его самочувствием: «Ему было жаль себя». Ожидая от мира снисхождения, пощады и, наконец, признания, которое бы совпало с его самооценкой, Живаго судит о мире, человечестве и вообще о других так, как ему угодно, и не замечает или не хочет замечать, что другим-то он не позволяет пользоваться теми мерками, которые считает подходящими для себя. «… – Выяснилось,
– толкует он Ларисе Федоровне, – что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара». Нужно ли оспаривать мнение доктора Живаго о деятелях революции? Не достаточно ли спросить, а он сам, поставивший себя «на равную ногу» со вселенной, разве согласен на меньшее? Чему же он удивляется? И что же он поражается жестокостям с той и с другой стороны, когда сам не только проявил жестокость, но – еще худшую жестокость, чем любая из сторон? Те знали, за что и почему убивают друг друга, а он ухлопал человека по нечаянности, из лучших чувств, стараясь «не попасть в кого-нибудь».
Как выяснилось, тот человек не был убит и оказался только оглушен, но дело не в этом: все равно – трагедия, однако Живаго трагедии не пережил, он красиво, как по книжке, давно читанной, спросил себя: «Зачем я убил его?» – и ни разу в дальнейшем не вспомнил этого ужаса.
А как он, если обратиться к чувствам другого года, говорит о женщинах и с женщинами? Тут тоже возможно целое исследование, но мы ограничимся лишь немногими примерами. «Ее руки поражали, как может удивлять высокий образ мысли», или – «лебедино-белая прелесть». А как они с Ларой бросаются в объятия друг к другу? Вы, если еще не читали роман, вероятно, не поверите: «как безумные».
Понятно, победителя не судят: если им восхищаются и в объятий к нему бросаются, то уж, как говорится, им виднее. Однако каждому глаза даны и, по-моему, ничего в любовном романе Лары и Юры, кроме банальной связи, оформленной со всевозможным позерством и фразерством, не видно. Собственно, некоторые друзья пытались указать Живаго на его скрытое, вычурными фразами маскируемое бездушие, но, по своему обыкновению, он их долго слушать не стал: сам выговорился и, не дав возможности возразить на его рацеи о том, как ему «до страсти хочется жить», сказал «до свидания» и тут же ушел.
Наконец, стихи, о чем свидетельствуют стихи, приложенные к роману? Что ж, стихи – разные, и не все хорошо, тем более очень хорошо из того, что будто бы написал Юрий Живаго. «Ты – на курсах, ты родом из Курска», «Разговоры вполголоса, и с поспешностью пылкой…» – такие строки, вне всякого сомнения, принадлежат ему, персонажу, автору сборника под названием «Игра в людей», стихи не лучше, не глубже его рассуждений в самом романе и читаются, соответственно, как стилизация расхожей поэзии того времени. Эти стихи – в самом деле перепев читаного и знакомого, они подражательны, напоминают Игоря Северянина и других мэтров начала нашего века. Помещенные здесь же стихи иного рода и уровня, стихи самостоятельные и уникальные, принадлежат, мне кажется, другому человеку – Борису Пастернаку, но для того чтобы именно об этих стихах «из романа» говорить, надо говорить о поэзии Бориса Пастернака вне романа, а уж такую задачу придется отложить до другого случая.
Особый случай и более обширное печатное пространство требуются и для анализа взаимоотношений автора со своим героем. И, наконец, совершенно особая тема – публикация «Доктора Живаго». Для этого сейчас не только места, но и, прямо надо сказать, достаточных данных пока нет[310].
Кто спешит представить дело так, будто роману противостояла одна только косность, не желавшая видеть замечательное произведение опубликованным, тот невероятно упрощает ситуацию. Просто изымает из нее внутренний драматизм. А этот драматизм
