Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Версия событий нашей истории, начиная с Октября и кончая, по меньшей мере, 64-м годом, версия, которую излагает автор, приписывая ее себе, является одной из самых распространенных. Эта версия, конечно, варьируется, но сводится к одному: была совершена «чистая» революция, которая была затем использована превратно, скомпрометирована, опорочена; надо вернуться к какому-то моменту революции до «грехопадения» и оттуда заново продолжить строительство нашего общества. Представляется, что эта версия может послужить источником новых и очень опасных заблуждений. Эта версия на руку тем, кто хотел бы забыть реальные уроки революции, тем, кто не помнит или не хочет помнить сказанное В. И. Лениным: «Коммунист, который, говорит, что нельзя впадать в такое положение, чтобы руки пачкать, что у него должны быть чистые коммунистические руки, что он будет чистыми коммунистическими руками строить коммунистическое общество… пустой фразер» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 58). Признавая неизбежность тяжелейших ошибок в ходе революции, «глупостей», В. И. Ленин говорил: «Надо стараться поменьше их делать и поскорее исправить сделанные, учитывая, как можно трезвее, какие задачи и когда можно и какие нельзя решать приемами революционными» (Полн. собр. соч., т. 44, с. 223–224). Этого трезвого учета и не чувствуется в предлагаемой пьесе. Напротив, здесь чувствуется намерение возбудить некую либерально-революционную эйфорию, в состоянии которой недолго натворить новых трагических ошибок и глупостей.
* * *
Переоценка – естественный спутник перестройки, аналог перестройки в сфере идеологии и культуры. Но как мы собираемся производить эту переоценку и как она происходит? Легче всего провести ее конъюнктурно – наскоро переписать прошлое так, как, нам кажется, диктуют сегодняшние неотложные нужды. И получится модернизация прошлого. Потом, можно быть уверенным, в неотдаленном будущем придется ту же самую «историю» переписывать еще раз, снова сокрушаясь относительно различных «уступок моменту».
Шиллеризация и шекспиризация – эти принципы изображения прошлого, отмеченные Марксом и Энгельсом, предполагают либо перенесение явлений прошлого в сегодняшний день, изображение их так, как они нам видятся сегодня, либо конкретно-историческое, подробное и детальное проникновение в суть того, что и как было.
Наша литература опередила историческую науку, подсказала ей кое– что, повела ее за собой, обратившись к «белым пятнам», к забытым или, точнее, неудобопроизносимым именам. Отдав должное нашим писателям, мы должны проанализировать то, что имеется в нашей литературе, когда она обращается к истории.
На одной из лекций по современной литературе, лекций, которые прекрасно посещаются, потому что люди хотят услышать оценку современных литературных явлений, я получил записку: «Почему не запретят?!» Это касалось пьес М. Шатрова, прежде всего пьесы «Дальше… дальше… дальше!». Кончились те времена, когда запрещением и умолчанием можно было «оценивать» явления. Однако лишь начинаются времена настоящей, трезвой, посильно объективной оценки литературных явлений.
Да, Шатров, безусловно, сыграл роль литературного и общественного лидера, обратившись к изображению фигур и событий, как бы не существовавших в нашей памяти, в памяти моего поколения, во всяком случае. Но в той же пьесе «Дальше… дальше… дальше!» есть модернизирующий оттенок: речи персонажа с ленинским именем напоминают иногда разглагольствования тех, с кем В. И. Ленин спорил. Не только в стилистике, но и в позиции по существу мы видим иногда расхождения между тем, что этот персонаж говорит и что мы читаем у Ленина. Как уже сказано, не существовало для Ленина тех интеллигентских колебаний, которые ему в пьесе приписываются, тех страхов, которыми нас сегодня от его имени пугают, и если в пьесах М. Шатрова персонаж с ленинским именем, вроде современного Гамлета, тревожится, как бы ненароком кого-нибудь не расстрелять,
В. И. Ленин говорил и подчеркивал, что в революциях счет идет на миллионы, и только на миллионы.
Эти мои замечания ни в коей мере не направлены на то, чтобы приуменьшить значение пьес Шатрова, их смелости.
Иногда говорят, стоит ли беспокоиться об оттенках? Сейчас, говорят, главное упразднить старые догмы, стереотипы. Но мы знаем, что если просто так, не разбираясь, упразднить одни догмы и стереотипы, то на смену им придут новые догмы и стереотипы. Нет, конкретное историческое понимание должно быть для нас ключом, понимание, которым вооружили нас основоположники нашего мировоззрения.
1988
«Безумное превышение своих сил»[308]
«Доктор Живаго» Б. Пастернака
Крупнейшее произведение Бориса Пастернака, которое мы наконец прочли, дает, согласно намерениям автора, картину нашей страны в первой трети нашего века. Но прежде всего – это история заглавного героя. Роман написан не только о Живаго, однако он написан ради Живаго, чтобы показать драму такого современника революционной эпохи, который революции не принял.
Юрий Андреевич Живаго, отпрыск богатой буржуазной семьи, москвич, получил в Московском университете медицинское образование, побывал как врач на фронте Первой мировой войны, в революционные годы находился в плену у сибирских партизан, потерял связь с семьей, высланной за границу, все же сумел спустя некоторое время вернуться в Москву, вел неопределенный образ жизни, кормясь то врачеванием, то литературой, поскольку писал с юных лет, умер скоропостижно от сердечного приступа, после него осталась тетрадь стихов.
«Что за чертовщина?.. Что-то читаное, знакомое» – так однажды думает герой, и та же мысль сопровождает чтение романа. Москва предреволюционная и в пору нэпа, Сибирь времен гражданской войны, «кожаные куртки», «уплотнение» по жилплощади, злой демон-совратитель, девушка, полетевшая, словно ночная бабочка, на притягательный и губительный огонь, интеллигент, очутившийся между молотом и наковальней, – все это встречалось в нашей литературе столь часто и настолько хорошо было известно автору романа, что нельзя и думать о случайности впечатления чего-то уже читанного при чтении «Доктора Живаго». Случайно ли, например, что квартирует Живаго на Сивцевом Вражке, который служит местом действия, по меньшей мере, в трех произведениях, в том числе в романе писателя-эмигранта М. Осоргина[309] «Сивцев Вражек»? Погода у Бориса Пастернака и та повторяется, как бы цитируется, в особенности если играет роль символическую. Скажем, вьюга, которая «была одна на свете», как будто залетела в роман из «Двенадцати» Александра Блока. А произносимая с подъемом фраза «Надвигается неслыханное, небывалое» вторит чеховской «громаде», которая тоже «надвигается», и «готовится здоровая сильная буря» («Три сестры»).
«Могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на
