ВПЗР: Великие писатели Земли Русской - Игорь Николаевич Свинаренко

фактически грабили, – каково было свободным демократическим швейцарцам на эту гнусность смотреть! Но даже у тех русских тут деньги брали. Вот и сейчас русские, может, кого-то грабят, – так не отказываться же от денег? Мы даем им тут совершать траты: в магазинах, отелях, в частных школах. Что там у вас творится, это всё ваши дела, ваша история. А мы тут всех принимаем одинаково вежливо и не лезем в их секреты, – у нас ко всем клиентам одно и то же отношение.

(Может, и поэтому тоже русским тут всегда нравилось…)

– После революции, – продолжает свой рассказ Люти, – сотни русских аристократов вернулись в Montreux. Они помнили, что тут им было замечательно. Но что они упустили из виду, так это свою новую бедность, – а без денег где ж хорошо? Получилось, что кто был ничем, тот стал всем – и наоборот. Графья пошли в официанты, в кухарки… Богатые швейцарские лавочники нанимали русских дворян в слуги, чтоб научить детей хорошим манерам. Это было удобно и недорого.

Как же они рвали волосы на голове, – жалею их я задним числом. Небось, ругали себя, что струсили, смылись в тыл, вместо того чтоб записаться добровольцами к Деникину… И вот они в тылу спаслись, выжили, и до самой смерти выносили ночные горшки из-под чужих буржуев…

Жизнь во дворце

Montreux Palace – это богатый старинный дом. Хотя нет, – это все-таки именно дворец. Его построили в 1815-м. С самого начала это было богато, тут всегда устраивали самую вызывающую роскошь. Ну вот смотрите: Montreux Palace первый во всей округе провел электричество! В допотопные времена, задолго до исторического материализма – в 1906 году! – постояльцы имели эксклюзивное удовольствие пользоваться лампочкой Ильича, ну или как там она у них тогда называлась. В том же году в отеле оборудовали и душевые комнаты. С чем сегодня сравнить этот тогдашний царский комфорт? Не знаю. Это была роскошь запредельная, сверхъестественная, просто-напросто глупая…

Места тут, конечно, богатые, – и по природе, и вообще. По городу бродит огромное количество восточных женщин в платках, с толстыми пугливыми дочками. В их глубоких глазах столько всего! Это богатые невесты из нефтяных стран залива… Там, на их родине, невыносимая жара, и если не купить прохладное лето, так какой тогда вообще прок от денег?

По семейным обстоятельствам

Зачем Набоков тут поселился, почему он тут жил?

Это всё дела семейные, это очень трогательно: в Италии учился – на оперного певца – сын, так родителям хотелось к нему поближе. (Один набоковед мне дал еще версию, что чекисты завербовали Набокова-младшего и отправили его в Европу с целью влиять на итальянских коммунистов, и вся эта опера была только прикрытием – ну а чё, смешно!)

Дмитрий Набоков мне рассказывал про отца:

– Он был очень чувствителен к живописи, к природе, к красоте натуры. А тут из его окна открывался дивный вид на озеро, на горы, которые отражаются в воде. В горах он охотился на бабочек… Тут симпатичная атмосфера. А самое главное – ему удавалось спокойно и хорошо писать. – (Правда, это было дорогое удовольствие.) – На деньги, что он потратил на аренду комнат в Palace за все эти годы, можно было купить замок! Но не в этом дело, а дело в удобстве. В удобстве вот каком: не иметь ответственности, забот, слуг и так далее…

Это, конечно, было разительным контрастом с его нищенской эмигрантской юностью в Европе. Дмитрий замечательно помнит, как его отец тогда запирался в совмещенном санузле бедной съемной квартирки и там сочинял свои великие произведения, сидя, пардон, на биде. Хотя, вот сейчас подумал я, может, это многочасовое сидение на такой интимной вещи, как биде, и придало такой накал той же «Лолите», а?

На старости лет Бог послал ему целый этаж в дорогом отеле, с очень дорогим пейзажем, бесплатно видным из окна всегда…

И так вот он тут рассматривал виды, сочиняя свои тексты с раннего утра. Можете себе представить: в полпятого утра человек подхватывался как подорванный и кидался работать. Притом что уж бедным он никак не был. Несмотря на это он в такую рань начинал вкалывать, прямо в постели принимался сочинять! И тут же записывать придуманное. И так часа три он писал, а после перерыв на часик – бритье, завтрак, просмотр Journal de Geneve. А после – опять за сочинительство еще на пару часов. Сочинял он в самых разных позах, – сначала стоя за конторкой, потом, уставши, уже сидя, а как откроется второе дыхание – так опять в полный рост. Далее по распорядку дня в 10.30 – прогулка. После нее – второй завтрак, за которым он, бывало, принимал бокал Bordeaux. А там пробивал и час дня: самое время для сиесты, которая, как положено, длилась два часа. В три часа дня – подъем, и до шести ноль-ноль опять работа, с перерывами на просмотр почты. И на первую бутылку пива, за которой в 19.00 неукоснительно следовала вторая. Ну и еще беседы, игры, обмен впечатлениями о прошедшем дне, далее в постель, в которой писатель имел обыкновение еще читать до половины одиннадцатого.

Да, не берег он себя, не берег – столько вкалывать, так пахать!

Этот распорядок дня я списал с текста, собственноручно составленного Владимиром Набоковым. Как и положено ценному документу, он под стеклом вывешен в одной из квартир Дмитрия Набокова – той, что в Montreux. Смысл написания этой бумаги был такой: Вера Набокова как-то улетела в Америку навещать больную родственницу, и для временного ведения хозяйства в отель поселили сестру писателя. Так это все было разъяснено, чтоб она ориентировалась в жизни.

Секретарша классика

Все написанное классиком передавалось в руки Жаклин Кайе, англо-французской секретарше Набокова. Представьте, он ее переманил у администрации пятизвездного отеля! Montreux Palace ей платил 18 франков в час, а наш Набоков предложил тридцать и вопрос сразу решил. Жаклин так и осталась жить в отеле. Она набивала на машинке письма, которые диктовала мадам (так секретарша называла Веру Набокову), и еще романы:

– Месье их писал карандашом на маленьких карточках наподобие почтовых, только они были линованные. Хранились они в коробках от обуви. А сзади, на обороте, там были его исправления… – рассказывает мне слабым голосом мадам Кайе.

В 1999 году, когда я ее встретил, ей было 85 годков, она подустала от жизни и на встречу опоздала на час – но ведь пришла же! Какая молодчина эта слабая швейцарская бабушка, какой у нее задушевный беззлобный голос, какая легкая и благородная у нее старость!

– После он правил написанное… Сначала я печатала одну копию, он опять правил, редактировал, а после