Повелитель света - Морис Ренар

Коломба тоже заметно погрустнела.

– Не повезло! – сказала она. – Даже это ничего не дало…

– Да уж, продвинулись мы не сильно, – признал Шарль.

Тем, кто предстал перед Сезаром, бросив ему такую апострофу, вполне мог быть и Фабиус Ортофьери. Как знать: вдруг они давно не встречались?

– Мсье, – сказала Коломба, – а не могут ваши ученики сказать нам что-нибудь об акценте того, кто произнес эту фразу?

– Едва ли, мадемуазель, мы вправе требовать от них такого. Они улавливают форму слов, не больше. И слова эти должны быть сильно искаженными, чтобы выдать акцент.

Тот, которого звали Марсьялем, снова сделал несколько жестов. Он глазами следил за тем, что говорил учитель.

– Марсьяль подтверждает, что ничего более он сообщить нам не может. Чего-то необычного он не заметил. Он может лишь подтвердить, что эта фраза точная и ничего другого тот человек не говорил. Он произносил слова абсолютно нормально, не картавил и не шепелявил.

Шарль пояснил:

– Моя сестра задала вам этот вопрос потому, что, будь у убийцы южный акцент, этот факт дал бы нам ценное указание. Кое-кто предполагает, что данное преступление было совершено корсиканцем.

Учитель жестом выразил свою беспомощность.

Словом, им оставалось лишь сожалеть о том, что убийца оказался столь лаконичным и что Сезар повернулся к пластине спиной на те несколько мгновений, когда двое врагов очутились лицом друг к другу, так как, вполне возможно, Сезар тоже что-то сказал. Более того, учитывая обстоятельства происшедшего, даже жесты старика, движения его головы и плеч указывали на то, что он действительно что-то ответил на этот резкий вопрос: «Вы ведь меня помните, капитан, не так ли?»

Правда, вполне возможно, последние слова Сезара были лишь восклицанием или же просто не смогли бы пролить свет на темную загадку его смерти. Зеркало, отражавшее лицо корсара, возможно, выявило бы лишь некий вскрик или же фразу столь же бесполезную, как и вопрос убийцы: «Вы ведь меня помните…»

Тем не менее было жаль, что на камине не стояло ничего стеклянного, хотя они на протяжении всего фильма пристально всматривались в экран в поисках какой-нибудь полированной поверхности, какого-нибудь стекла картины или открытого окна, даже покрытого лаком деревянного предмета обстановки, который мог бы сохранить лицо – а следовательно, и слова – того, кому предстояло умереть…

Ничего. Они ничего не заметили. Ни взгляды Шарля и Коломбы, обостренные желанием сердца, ни глаза глухонемых, более проницательные по некому закону природы, не смогли обнаружить и намека на отблеск.

Подумав, что лицо Сезара наверняка должно было отразиться в зрачках его убийцы, Шарль посредством несложного маневра увеличил на экране изображение его свирепых глаз, жестко смотревших в глаза Сезара. Но как только увеличение достигло того масштаба, который мог бы позволить разглядеть в круглом зеркале зрачка лицо старика, проекция сделалась расплывчатой, неясной, бледной; изображение стерлось, и Шарль тотчас же вынужден был отказаться от надежды, которая все же не была лишена некой дерзкой и необычной красоты.

Когда все уже совершенно выбились из сил, оператор-любитель отложил фильм об убийстве в сторону, перейдя к другим пленкам – тем, которые относились к дням, предшествовавшим 28 июля 1835 года, и, среди прочих, к драматическим сценам между Сезаром, Анриеттой и человеком с тростью, которого звали Трипом. Так был восстановлен весь проходивший на повышенных тонах разговор, который изменил, впрочем, первоначальное впечатление о его участниках. Из этого разговора следовало, что Сезар ни разу не произнес ничего такого, что могло бы свидетельствовать о его глубоких чувствах к Анриетте. Он противился ухаживаниям Трипа, потому что, по его словам, то был «совершенно никчемный парень, без единого су за душой, который только и умеет, что рифмовать всякую ерунду»; но старик ни разу не обмолвился о своих нежных чувствах, предпочитая скрыть свои страдания, и потому навсегда остался в глазах девушки опекуном властным, вспыльчивым, но безупречным.

– Так-то будет гораздо лучше, – сказал Шарль, подмигнув сестре. – Сезар был достойным человеком, чему я весьма рад.

– А Трип был поэтом! – заметила Коломба. – Вот ведь Бертран обрадуется!

– Дворяне – они все такие!

Глухонемые ушли, озвучив все, до последнего, слова фильмов, которые можно было прочесть по губам.

– Ну вот! – воскликнул Шарль. – Результат: ноль. «Вы ведь меня помните, капитан, не так ли?» Кого Сезар должен был вспомнить? Да таких, кто мог бы обратиться к нему с подобными словами, – тысячи! Ты-ся-чи! Среди которых, это уж точно, и Фабиус Ортофьери, чьи приметы, в принципе, могли бы в точности совпасть с приметами преступника.

Коломба молчала.

– Я ожидал от этого дня большего, – продолжал ее брат. – «Вы ведь меня помните…» И что нам с этим делать?

– Добавить ко всей прочей собранной нами информации, ко всему тому, что нам удалось узнать с момента обнаружения люминита. А потом… ждать.

– Ждать чего? Что еще может показать нам люминит, теперь-то? Время открытий прошло! Ждать! Уж я-то знаю, кто ждать не будет! Родителям Риты и Люку де Сертею, как ты понимаешь, нет никаких резонов откладывать… сама знаешь что. Нет, все кончено!

– Ты и раньше это говорил, однако же начинал все сначала. Тебе ли, Шарль, не знать, что ничто никогда не кончается?

Глава 16

Приближение зловещей развязки

Свадьба Коломбы Кристиани и Бертрана Валуа была назначена на четверг, 12 декабря. Приготовления к этой торжественной церемонии отнюдь не остановили расследования, касавшегося «загадки бульвара Тампль». Напротив, оно в этот период велось еще более активно, чем прежде. Шарль воспрянул духом и принялся за дело с новым ожесточенным рвением, как все те, кто, ощутив накатывающее отчаяние, делает все, чтобы не дать ему завладеть душой. К тому же он чувствовал растущую необходимость умножить свои усилия, так как вскоре отъезд новобрачных должен был лишить его самых ценных сотрудников, и каждое утро он боялся – самого страшного – узнать об официальной помолвке Риты и Люка. Он прекрасно понимал, что Рита, находясь под всесторонним давлением, не могла вечно отсрочивать час своего окончательного отречения.

Бертран, выходя из себя из-за этих предрассудков, которые он полагал допотопными и которые, по его словам, отбрасывали Шарля на два века назад, изо всех сил трудился над раскрытием тайны преступления.

– Раз уж нам ничего другого не остается, – говорил он Шарлю, – вперед! Будем искать! Будем вкалывать! Но – честное слово! – с этими вашими великими принципами и прекрасными традициями вы просто разрываете мне сердце! Правда, – добавлял он, вскидывая свой хитрый нос, – потомок господина Трипа в данном случае не имеет права голоса. Нам, кроканам[98], остается лишь помалкивать! Так что