Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин

мне ясный вопрос и дал тему: моя страна. И на этот вопрос я ответил ему книгой. В настоящее время эта книга уже сдана в географическое изд-во и скоро будет печататься.

Так все благополучно разрешилось весной в лице Са-ушкина Юлиана Глебовича, который поставил вопрос и я дал посильный ответ'. Теперь я расскажу всем о содержании моей книги «Моя страна».

Родина, моя страна – что тут я сделал.

Родился... предки. Родина – звезда.

Моя родина и нынешнее движение, «Адам и Ева», «Черный араб».

21 Декабря. Никола подмостил и вчера и сегодня -10°. Вчера читал в университете. Студентов пришло мало, из профессоров только Саушкин. Объясняется тем, что

755

денежная реформа расстроила личную жизнь, думает человек – как бы только ему не повеситься. Куда уж тут мечтать вместе с Пришвиным о «моей стране».

Конечно, и мои делишки расстроились, но не в этом печаль моя. Конечно, тяжело переносить, например, что тебя, старика в 75 лет, вдруг без всякого повода с твоей стороны выгоняют из поликлиники, обрывают лечение, расстраивают твой рабочий день. И так легко можно бы было предупредить, написать, не убирайся немедленно вон, а хотя бы к Новому году. А то вот празднуй Новый год, когда спину разогнуть не можешь.

«Литературная газета» пять раз в день звонит – написать радостную статью к Новому году «только вы можете». Но все не в том дело, а в том, что слепнет душа на общее дело и не утешает – «не знают, что творят». Нет! Они должны знать, а если не знают, то... ведь, если я даже и просто машина, то надо же за ней ходить, крепить, смазывать. А то вся страна, каждый в страхе плачет о себе и...

Сегодня выборы, которые у нас считаются праздником – радуйтесь, плачущие! Какой-то садизм, чем больше страдают теперь живые люди, тем больше официальной радости о счастье будущего человека.

Письмо Семашке.

Дорогой Николай Александрович! Я не для дела пишу, а чтобы душу свою «отвести», т. е. спустить свою прудовую, зацветшую воду. На этих днях я начал в Кремлевке процедуры по лечению радикулита. Вдруг получаю решение лечебной комиссии – убираться вон немедленно и что даже пропуск мой аннулирован. Как уберешься в другое место, если едва мог найти час для лечения, как доберешься подальше в Гагаринский, если и сюда едва добирался. Но все это лично для меня пустяки. (То ли мы с Вами переносили!) Меня беспокоит тотальность «решения» – почему не поберечь человека в 75 лет, в расцвете творческой деятельности, накануне юбилея пятидесятилетней полезной работы. И, наконец, если признать такую 

756

тотальность необходимой (некогда о старике думать), то почему не предупредить недели за две.

Нет, не пошлю! Все гораздо глубже. Печаль моя не тут. Я должен стать на новое место, найти новую точку зрения и так вернуться к радости...

Печаль моя временная, я свою точку найду.

А если нельзя утолить боль души своей в противной стороне (как-то чувствуется, что там неправда), то почему бы не замкнуть себя в каменной верности и преданности этой стороне, в которой тоже неправда, но которая ближе и сколько-то позволяет жить и творить самому.

Вчера муж Раисы сказал, думая о миллионах обиженных людей: почему писатели о миллионах не пишут?

Да! Сидящий за общим делом имеет какое-то чувство в отношении к общему (всем миллионам). Он, может быть, и любит по-своему общего человека, и на личность смотрит как на пример общего (всех).

Так, например, выводя декрет о деньгах, он не мог принять во внимание, что некий гражданин получил Сталинскую премию и положил ее в займах в сберкассу на имя маленькой внучки, чтобы обеспечить ее жизнь, и что эти деньги теперь превратились в пятую часть. С точки зрения творца декрета, этот лауреат должен радостно пожертвовать счастьем своей внучки.

22 Декабря. Эти дни держится мороз около – 10° и не растепляется, как раньше. Теща пребывает в состоянии величайшего оптимизма, доходящего до пророчества о том, что все будет хорошо. Так точно она периодически впадает в состояние пессимизма с пророчеством нашей погибели. Это настроение сменяется в зависимости от наших переживаний: нам плохо – ей хорошо, нам хорошо – ей плохо. Но так как нам больше бывает хорошо, мы любим друг друга, нам радостно, то ей большей частью худо. Сейчас

757

время подошло нам очень трудное, и она в восторге. Она живет и дышит противоречием и за столом всегда ведет разговор от противного, и у них с Лялей вечный спор с утра до ночи. Впрочем, Ляля теперь часто уклоняется, и я молчу месяцами, взрываясь иногда на минуту совершенно бесполезно, потому что теща только и ждет этого.

Вчера пришла Зина сытая: благодаря денежной реформе, она могла купить себе вдоволь хлеба. Ей реформа – спасение. И вообще все бедные выгадали – как истинные христиане вроде Зины, так и разного рода «пролетарии». Реформа – страшный удар по всем собственникам. Трудно только понять, за что бьют по трудовым договорам. Вот я своего «Царя» писал 14 лет. «Новый мир» накануне реформы предлагал мне сделать на «Царя» договор. К счастью, я не заключил договор, потому что «Октябрь» мне симпатичнее «Нового мира», а если бы я заключил договор, то мой 14-летний труд не был бы оплачен. Политика пауперизма, направленная против персонализма.

Говорят, что у Симонова на книжке 11 миллионов! А Зина торжествует, что может теперь себе хлеба купить. Не отсюда ли, не от Симонова ли начались гонения на трудовые договора?

Смотрю на Зину и думаю, что есть у нас праведники, и не от них ли распространяется поведение русского народа, названное Достоевским смирением, и если не нравится слово – терпением, выносливостью. И не это ли смирение, внутреннее состояние извне, возбуждаемое большевиками, ведет нас теперь на путь спасения?

Я с этими мыслями вчера смотрел на Зину и мало-помалу забывал свои личные обиды и претензии и – мало того! пытался найти в себе доброе сочувствие правительству в его идеализме и донкихотстве, приводящим к политике пауперизма. В сущности, мы с Лялей разделяем эту политику, поскольку она пугает богатого Симонова и гарантирует Михаилу минимум материальных средств для его труда. Научить

758

бы только это глупое правительство вниманию