Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 2 - Илья Арнольдович Ильф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жизнь проходит в 3–4 кафе, где доброжелательный герр чиф ежеминутно меняет воду, где целые семьи играют в карты за зелеными столиками, где тихонько постукивают карамбольные шарики и чистые фрейлен в кружевных чепцах относят пальто в гардероб.
У Гоффманна есть знакомый кот, который живет в одной из подворотен по дороге в издательство. Они хорошо знают и любят друг друга. Иногда кота не бывает на месте. Тогда несчастье — уж денег в этот день обязательно не дадут. Мы просили повести нас по тем улицам, где кота нет, а то уж больно большой риск.
В рабочих районах, в уборных и на стенах домов вместо похабных слов очень часто встречаются изображения свастики.
Были у полпреда. Ездили с ним по той части Вены, которую не успели осмотреть до тех пор. Видели Бург, потом по Марияхильферштрассе в Шенбрунн. Великолепие чисто императорское. После этого понятно, откуда взяли Гогенцоллерны этот помпезно-монументальный стиль, эти подстриженные аллеи и темно-серый цвет зданий и черных всадников.
Только в Берлине все это носит некоторый солдафонский налет казарменной сухости и черствости. Здесь серая внушительная монументальность смягчена неуловимым итальянским влиянием.
Чудное соседство!
Этот пример годится для сравнения и культур и характеров германских и австрийских немцев.
Очень внушителен огромный памятник Марии Терезии, между двумя темными музеями с зеленоватыми куполами. И весь плац Бурга. И ратуша. И пустующий ныне парламент…
Вечером отъезд. В 8 1/4. Теплое прощание с Гоффманном. Последние кружки пива. И побежала Вена обратно в темном окне вагона, побежали бедные ее огоньки, пустующие мосты, редкие прохожие.
Ночью кое-как спал. Мешает отопление, страшно нагревающее задницу пассажира (батарея помещается под самым сиденьем).
Новелла: человек все съел на таможне, чтобы не платить пошлину. Сначала он ел шоколад, потом кофе в зернах. Последним съел дамский пуловер с металлическими пуговицами и умер. Ел на глазах тамож[енных] чиновников.
16 [ноября] — вечером — Париж.
Лувр (19-го ноября). В живописцах, скульпторах и других мастерах искусства 16. 17 и 18 столетий, помимо гениальности и вдохновенного умения, необыкновенно поражает нечеловеческая работоспособность. 100 жизней понадобится современному живописцу, чтобы написать (хотя бы чисто технически) такое количество полотен, какое написали Рубенс, или Микеланджело, или Ван Дейк.
Количество гениальных работ в Лувре так же велико, как велико количество фонарей на Елисейских полях. Сколько понадобилось жесточайших войн, чтобы так насосаться».
Париж так хорош, что об отъезде не хочется думать. Так человек отдавая себе отчет в том, что он умрет, отталкивает от себя мысль о смерти.
Обелиск на Конкорд освещен прожектором.
Чуть мокровато.
Под ногами, в Тюильри, мокрые желтые листья. Усатые французы с зонтиками.
В одном из фонтанов Тюильри дети пускают яхточки. Каждая яхточка имеет свой номер. Очевидно, готовятся к гонкам.
Еще светло, но уже зажгли всю перспективу на ней до самой «Звезды».
Я почувствовал вдруг признак такого счастья, какое испытывал только раз в жизни — когда впервые почувствовал, что влюблен в Валичку. Это состояние опьянения стоит всей жизни.
Гимназист, отпущенный на каникулы. Переэкзаменовок нет, впереди — лето. Счастье!
Проехал на велосипеде человек в ярко-зеленом фраке с позументом. Какой-то швейцар или лифтер. Чучело. В Париже это совершенно безразлично.
Кладбище Пер-Лашез, где нашли приют и коммунары, и Бальзак, и Лейбниц, и неизвестный бельгийский солдат, погибший на полях Франции.
Кладбище полно прелых листьев и цветов, которые кучами сложены на кладбищенских мостовых. Слишком много камня — на кладбище обязательно должно быть немножко земли.
Полицейский на «Опера» в черной каске и синем плаще, на лошади, посередине площади, загоняет автомобили, как овец.
На площади Оперы один молодой человек полоснул бритвой по горлу другого. Тот не понимает еще. в чем дело, и дернул рукой за горло, что-то быстро и жалобно забормотал. Потом из-под руки показалась кровь. Он начал кричать, как будто криком мог продлить свою жизнь. Какой-то седоусый господин в котелке почему-то ударил его маленьким зонтиком. Собралась толпа. Полицейский крепко взял убийцу за руку и увел его мимо нетерпеливо прыгающих автомобилей.
Достаточно человеку в центре Парижа развернуть карту города, как ему сейчас покажут порнографич[еские] открытки и нелегальным шепотом будут предлагать разные гадости (иностранец).
В подземельях метро теплая, банная сырость, как в субтропиках.
Трокадеро. Эйфель. Парк. Военная школа.
Подробности о парикмахере из Тараскона, выигравшем 5 миллионов.
Башня Эйфеля смутно виднеется в тумане. Верхушки не видно. Она похожа на переводную картинку, которую хочется протереть.
В кафе «Дом» висит огромное количество различных плакатов и афишек о выставках. На них мало ходят. Продать картину невозможно. Зато 30 тысяч художников. Можно вывесить какую угодно афишу, лишь бы были наклеены гербовые марки.
Лозунги фашистские в метро.
Гарсон — короткий люстриновый пиджак, черный галстук бабочкой и длинный белый передник.
Прогулка с Эренбургом.
Тюрьма Сантэ. Каштановая аллея, куда весною и летом приходят влюбленные. Здесь казнят. Перед смертью дают стакан рому.
Потом мрачный и грязный Париж, похожий на Неаполь, но хуже (в смысле климата).
Ужасный квартал, где живут арабы. Улица — рынок.
Латинский квартал. Старые, дореволюционные дома, где сохранились старые таблички.
Пантеон.
Сорбонна с Коллеж де Франс.
Эренбург рассказывает замечательно интересно. Очевидно — этот темно-серый Париж и есть главная его литературная тема. Он очень мелко и уверенно семенит ногами, неся перед собой свой не маленький уже животик.
Вечером — обед в испанском ресторанчике. Ел гадов. Ничего себе. Приличные гады.
В Париже к еде самое серьезное отношение. Еда, конечно, стоит впереди остального прочего.
Потом — «Куполь» — чисто французское удовольствие, подолгу сидеть в кафе, но с чисто русским разговором.
То, что легко делать в других городах, гораздо труднее в Париже. Это касается записывания впечатлений. Здесь почти не записываешь. Во всем остальном Париж гораздо легче.
Сегодня, 27-го, поехал на Конкорд, потом пешком прошел на Этуаль, постоял возле неизвестного солдата, сняв под взглядом инвалида-сторожа шляпу, и поднялся на Триумфальную арку (из экономии пешком). От Этуали во все стороны расходятся улицы, по которым ловко и вертко движутся автомобильчики. Легкий туман поднимается наверх, закрывая некоторые далекие кварталы.
Дым подымается от окраин. Видны и далекие холмы. Наверху совершенно седой музейный капельдинер в ажан-ской
