Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

признал (и парадоксальным образом объяснил) эти пересечения в одном из интервью: «"Мастер и Маргарита", как любой гипертекст, обладает таким качеством, что сложно написать что-то приличное, что не походило бы на "Мастера и Маргариту"».

Тоёхара Тиканобу. Защищая своего хозяина, Цугунобу срублен стрелой Норицунэ. 1898 год[1251]

Одно из важнейших влияний для Пелевина – и не только в «Чапаеве…» – Владимир Набоков, и проявляется оно не в подражании стилю (как часто бывает с последователями Набокова), но в некоторых важных мотивах: смерть как пробуждение от сна жизни («Приглашение на казнь»), внимание к озарениям, позволяющим увидеть скрытый узор мироздания (к «особым взлётам свободной мысли», как сформулировано это в «Чапаеве…»). Философские источники «Чапаева…» – от буддийского учения о пустоте до платоновского мифа о пещере – достаточно очевидны; Дмитрий Быков[1252] даже находит в «Чапаеве…» отражение идей позднего Витгенштейна: подобно автору трактата «Философские исследования», пелевинский комдив вскрывает изнанку конвенциональных языковых игр, показывая, что корень всех философских проблем лежит в неправильном словоупотреблении. Ещё одна возможная параллель – опубликованный в начале 1990-х рассказ Андрея Лёвкина[1253] «Чапаев: место рождения – Рига», имитирующий историческое исследование о пребывании в Риге мистика Георгия Гурджиева[1254]: Чапаев в этом рассказе – экспериментальный объект, созданный в секретной гурджиевской лаборатории. Вряд ли это прямое влияние – скорее совпадение: начало 1990-х – время деконструкции советских мифов, когда идея объяснить их через мистические или мифологические образы буквально носится в воздухе; можно вспомнить также выступление Сергея Курёхина в программе «Пятое колесо» о том, что Ленин был на самом деле грибом и радиоволной, – опять же, не обошедшееся без отсылок к Кастанеде.

Как она была опубликована?

«Чапаев и Пустота» выходит в 1996 году: роман практически одновременно публикуется в журнале «Знамя» (№ 4–5) и отдельной книгой в издательстве «Вагриус», одном из крупнейших на тот момент. Первый тираж уходит мгновенно, в течение года издательство делает несколько допечаток, всего за 1996-й продано 30 000 экземпляров «Чапаева…» – солидный тираж для 1996-го, да и любого постсоветского года. Кажется, «чёрное» вагриусовское издание – последняя книга Пелевина, на обложке которой мы видим фотографию автора.

Как её приняли?

Сказать, что «мнения о романе разделились» или что «книга вызвала противоречивые реакции», значило бы сильно смягчить ситуацию. Роман будто обозначил демаркационную линию, разделившую российских критиков на два непримиримых лагеря. Для критиков-традиционалистов «Чапаев и Пустота» очевидно воплотил всё самое ненавистное в постсоветской (или постмодернистской) прозе, прежде всего – установку на литературу как игру, не имеющую за собой духовного или социального содержания. Андрей Немзер на страницах газеты «Сегодня» предлагает просто заполнить отведённый для рецензии объём чёрным прямоугольником. Павел Басинский пишет в «Литературной газете» (невольно или сознательно отсылая к записным книжкам Блока – «лезет своими одесскими глупыми лапами в нашу умную петербургскую боль»): «Каждый различающий и уважающий своё национальное, профессиональное, то есть в конце концов культурное, лицо человек не может воспринимать прозу Пелевина иначе, как хамское нарушение незыблемого privacy, какого-то неписаного закона: не касайся холодными руками того, что другими руками согрето, что тебе забава, а другим мука и радость» (Пелевин не останется в долгу, выведя критиков в унизительном виде и под легко узнаваемыми псевдонимами в своих следующих книгах). Чуть позже эту позицию косвенно поддержит жюри «Русского Букера»[1255], не включившее «Чапаева…» в шорт-лист; литературный секретарь премии Игорь Шайтанов в статье «Записки начальника премии» объяснит это решение принципиальным отказом поддерживать «литературную тусовку», которая утверждает «своей коллективной волей новую эстетическую категорию – омерзительного», – и откажет Пелевину в звании писателя.

В то же время Ирина Роднянская, которую также можно причислить к традиционалистам, причём христианского толка, обнаруживает в Пелевине «превосходного писателя», «обладателя дара творческого воображения, в котором я не разучилась видеть чудо из чудес», а в его книге – «саморазрастающийся кристалл художественного эксперимента». Автор «Чапаева…», по мнению Роднянской, «шёл… в комнату, попал в другую. Сочинял притчу о том, как выскользнуть из круговорота неистинного бытия, но, когда стал облекать её в плоть, вышло, что написал роман о России. О той, которую уже потеряли и которую теряем опять». Борис Минаев на страницах «Огонька» также находит в романе не поругание, но продолжение традиций, радостную встречу со старым знакомым: «"Чапаев и Пустота" – первое произведение, разорвавшее пустоту вокруг современной литературы. Мы остро чувствуем, что вещь написана человеком нашим. Абсолютно потерянное чувство. И вот оно возвращается».

Можно предположить, что критики инстинктивно распознают в «Чапаеве…» наступление новой эпохи, первое большое произведение постсоветской литературы, и отношение к роману во многом зависит от того, какими чертами наделяет читающий эту «постсоветскость», видит ли он в романе прежде всего холодную игру ума, по выражению Басинского, «метафизическое шкодничество» – или возвращение через голову советской традиции к религиозному «искательству» Серебряного века и, шире, «к России, которую мы потеряли». Для второго направления очевидно: под маской циника и любителя плоских каламбуров скрывается тонко чувствующий русский интеллигент. «Обретённый вновь (в авторской интонации) интеллигентский язык, стиль, взгляд на вещи – этот подспудный пласт и собирает роман в единое целое» (Борис Минаев). «Новый роман Пелевина куда менее схематичен и рассудочен, чем его прежние сочинения, и в нём куда больше той невыносимой грусти, которая бывает только в больнице или казарме в ужасный синий час между днём и вечером» (Дмитрий Быков[1256]).

«Постсоветское» опознаётся и по приметам новой реальности, которая проникает на страницы «Чапаева…»: холодная зима 1918-го, с которой начинается роман, – лишь историческая параллель, помогающая объяснить время, в котором роман пишется. «…Психушки, киоски, телесериалы, офисы, метро, – пишет в "Литературной газете" Дмитрий Быков, – всё это у Пелевина подано с такой гиперреалистической точностью, с такой ненавистью отчаяния (старательно упакованного в ледяную иронию), что ни одно из его прежних сочинений с "Чапаевым и Пустотой" не сравнится».

«Чапаев…» принадлежит новому времени ещё и в том, что отзывы критиков оказываются лишь частью (пожалуй, уже не самой значительной) медийного ландшафта, который выстраивается вокруг романа. После выхода «Чапаева…» Пелевин становится героем молодёжного глянца и эхоконференций ФИДО[1257], его публичный образ создаётся редкими парадоксалистскими интервью и окружающей их аурой затворничества, писатель в России – возможно, впервые с 1960-х – становится настоящей медийной звездой, ещё более притягательной оттого, что звёздный статус подкрепляется его блистательным отсутствием в публичном поле.

Что было дальше?

Успех «Чапаева…» у публики – равно как градус эмоциональной реакции критиков – будет повторён, если не превзойдён, романом «Generation "П"»: следующая книга Пелевина ещё больше сдвигается в сторону социальной сатиры и обозначает переход от хаоса и растерянности первого ельцинского срока к симулятивной телевизионной реальности конца 1990-х. Окружённый почти религиозным обожанием фанатов, Пелевин окончательно перестаёт появляться на публике, выходя на контакт с внешним миром лишь через редкие интервью. В начале 2000-х он уходит из «Вагриуса» в издательство «Эксмо»; ходят слухи о кабальном контракте, заключённом чуть ли не пожизненно, однако редактор Пелевина Ольга Аминова утверждает, что каждую новую книгу Пелевин выставляет на открытый тендер и «Эксмо» этот конкурс неизменно выигрывает. Так или иначе, Пелевин почти два десятка лет выпускает по одной новой книге в год, редко отступая от графика, хотя радость читателей от новой встречи с давно полюбившимися приёмами и авторской интонацией несколько омрачается тем, что в новых работах Пелевин, по почти единодушному мнению, редко приближается к пику своей творческой формы середины 1990-х.

«Чапаев и Пустота» остаётся одним из популярнейших постсоветских романов – и вместе с тем впечатление, которое роман произвёл на своих первых читателей (сравнимое с инъекцией адреналина), кажется, уже не воспроизводится в последующих поколениях. У «Чапаева…» существуют две известные сценические версии: поставленный по горячим следам антрепризный спектакль режиссёра Павла Урсула с Михаилом Ефремовым в главной роли и вышедшая не так давно в «Мастерской Брусникина» постановка Максима Диденко, а также малоудачная и малобюджетная американская экранизация «Мизинец Будды». Вполне возможно, «Чапаеву…» мы обязаны существованием ещё одного значительного поп-культурного феномена: как рассказывал в интервью Сергей Шнуров, «в романе "Чапаев и Пустота" есть