Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

чудесного»: это всё те же отношения таинственного учителя и следующего за ним простоватого ученика, которые рассуждают о пробуждении от сна жизни и о побеге из тюрьмы собственного «я». Одна из центральных идей Успенского – «вечное возвращение», понимаемое как перерождение человека в прошлом; в предисловии к «Чапаеву…» роман определяется как «попытка отразить художественными средствами древний монгольский миф о Вечном Невозвращении»; так же – «Вечное Невозвращение» – называется и последнее стихотворение Петра Пустоты:

Принимая разные формы, появляясь, исчезая и меняя лица,

И пиля решётку уже лет, наверное, около семиста,

Из семнадцатой образцовой психиатрической больницы

Убегает сумасшедший по фамилии Пустота.

Наконец, Пётр Успенский публикуется в молодые годы в журнале «Изида»[1263]; об этом же журнале вспоминает Пётр Пустота, делая дыхательное упражнение по методу йога Рамачараки[1264] над телом только что задушенного им фон Эрнена.

Критик Ирина Роднянская находит в образе Петра сходство с переводчиком Валентином Стеничем[1265], героем очерка Александра Блока «Русские дэнди»: «Мне даже показалось, что в главах, где рассказ ведётся от лица Петра, Пелевин старается подражать слогу и колориту этого блоковского эссе». Описание визита Петра в кабаре «Музыкальная табакерка» действительно напоминает о блоковском очерке: «Таксомотор, совершенно уже развалившийся под ударами петербургской революционной зимы и доброго десятка реквизиций, нырял, как утка, по холмистым сугробам. С разных сторон доносились выстрелы, определявшие пункты сегодняшних разгромов винных погребов»; здесь же, на первых страницах романа, Пустота несколько раз вспоминает Блока.

Проще всего определить генеалогию барона Юнгерна – это прямая отсылка к фигуре белогвардейского военачальника барона Романа Унгерна фон Штернберга, выбившего китайцев из Урги – столицы автономной Монголии – и освободившего «живого Будду», монгольского первосвященника Богдо-гэгэна VIII. Биография Унгерна прекрасно описана в книге Леонида Юзефовича «Самодержец пустыни», но в момент выхода «Чапаева…» история «чёрного барона» была не так широко известна. Изменённая первая буква фамилии – намёк на основателя трансперсональной психологии, автора учения об архетипах Карла Густава Юнга и немецкого писателя и философа Эрнста Юнгера, считавшего, что война обнажает истинную суть бытия.

Хотя, возможно, на вопрос, кто был прототипом Чапаева (Анки, Котовского и проч.), правильнее всего было бы ответить на манер пелевинского героя: «Ты что, Петька, совсем охренел? Сам Чапаев и был!»

Как Пелевин объясняет 1990-е?

Можно спорить о том, какой из временных пластов, в которых оказывается Пётр Пустота, для него «настоящий», но время cоздания самого романа опознаётся безошибочно: это эпоха братков и ларьков, водки «Абсолют» и горящего Белого дома. Узнаваемые приметы 1990-х проникают в текст через три вставные новеллы – описания навязчивого бреда соседей Петра Пустоты по палате. В финале сам Пётр оказывается в новорусском заведении John Bull Pubis International, где читает со сцены стихотворение и стреляет в люстру – точно так же, как это происходило в начале романа, на том же месте, в кабаре «Музыкальная табакерка». И в том и в другом времени, глядя в зал, Пётр меланхолически замечает: «Публика была самая разношёрстная, но больше всего было, как это обычно случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых…» Вечное возвращение, как и было сказано: Пустота воспроизводит в Москве 1990-х свои же маршруты, поступки и впечатления из Москвы 1918-го – или, вернее, Москва послеперестроечная воспроизводит саму же себя послереволюционную.

Уличная торговля в Москве. 1993 год[1266]

И та и другая эпоха для Пелевина – время после катастрофы, царство хаоса, торжество самых низменных сторон человеческой души.

Почему, думал я, почему любой социальный катаклизм в этом мире ведёт к тому, что наверх всплывает это тёмное быдло и заставляет всех остальных жить по своим подлым и законспирированным законам?

1990-е как время «обвала» и «беспредела» – уже в момент выхода романа это было общим местом консервативной публицистики из круга газеты «Завтра», за прошедшее время такая оценка и вовсе стала мейнстримом. Но взгляд Пелевина невозможно свести к общим местам как минимум по двум причинам. Во-первых, он отторгает этот торгашески-криминальный мир, но одновременно оказывается заворожён им, «просто Мария» и Шварценеггер, атакующие Останкинскую башню, или братки, разговаривающие на бандитском жаргоне о совести и вечном блаженстве, – это, выражаясь языком столь ценимого Пелевиным автора, poshlost', но как часто бывает, в этой пошлости много энергии. А во-вторых, хаос и разрушение 1990-х для Пелевина не те же самые, что для патриотического публициста, они не связаны с «геополитической катастрофой» и «национальным унижением», распадом империи или советского уклада жизни. Для автора «Чапаева…» подобные категории не релевантны. О том, что именно бесповоротно разрушается в 1990-е, Пелевин открыто говорит в предшествующем «Чапаеву…» эссе 1993 года «Джон Фаулз и трагедия русского либерализма»: исчезает возможность жизни, основанной на самоуглублении и поисках истины, не подчинённой «невидимой руке рынка».

Россия недавнего прошлого была огромным сюрреалистическим монастырём, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо-пародийной форме. Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал… Теперь этот нефункциональный аппендикс советской души оказался непозволительной роскошью.

Разрушается не государство и не идеология, а сама возможность существовать, «не принимая борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни». В отношении к 1990-м Пелевин равно далёк от «патриотов» и «либералов», между теми и другими он выбирает не задумываясь – и выбирает, скорее всего, ребятню с Тверского бульвара, которую видит Пётр на пути к чапаевскому броневику:

…Некоторые были с санками, другие с коньками, и я машинально подумал, что пока идиоты взрослые заняты переустройством выдуманного ими мира, дети продолжают жить в реальности: среди снежных гор и солнечного света, на чёрных зеркалах замёрзших водоёмов и в мистической тишине заснеженных ночных дворов.

«Чапаев…» – это популярное введение в буддизм?

Не совсем. Пелевин не пытается последовательно излагать какое-либо учение и свободно играет цитатами из разных источников и религиозных доктрин. Объевшиеся грибов бандиты у костра бессознательно цитируют алхимический трактат Гермеса Трисмегиста[1267] «Изумрудная скрижаль» («Как вверху, так и внизу. А как внизу, так и вверху»), а в идее побега как освобождения – из клетки собственного сознания или психиатрической лечебницы, – которая с разными вариациями повторяется в словах и судьбе Петра («Для бегства нужно твёрдо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму»), можно увидеть отражение гностического мотива побега из тюрьмы материального мира.

Тем не менее основная линия романа – движение рассказчика по пути просветления – действительно выглядит как пересказ некоторых ключевых положений буддизма «на картошке». Чапаев подводит Петра к пониманию иллюзорности мира и собственного «я», эти истины логически необъяснимы и потому постигаются через внезапные озарения, выбрасывающие ум из круга привычных категорий. «Тибетские казаки» на примере песни «Ой, то не вечер, то не вечер» объясняют Петру, что обыденное сознание человека подвержено неуправляемым страстям, а жизнь подобна сну. Барон Юнгерн подводит его к порогу буддийской нирваны, полного освобождения от страстей и страданий, которое он уподобляет царскому престолу:

…У каждого из этих людей есть свой собственный трон, огромный, сверкающий, возвышающийся над всем этим миром и над всеми другими мирами тоже. Трон поистине царский – нет ничего, что было бы не во власти того, кто на него взойдёт. И самое главное, трон абсолютно легитимный – он принадлежит любому человеку по праву.

Мы можем даже увидеть в романе полемику между разными восточными традициями. Котовский в разговоре с Петром сравнивает внутреннюю сущность человека с воском, который способен принимать разные формы: это отголосок ведического учения об атмане, неизменной божественной сущности, проявляющейся во всех человеческих существах. Для буддиста Чапаева никакого атмана (самости, души) не существует, и потому он везёт Котовского к «чёрному барону» Юнгерну, чтобы тот объяснил заблуждающемуся командиру, что такое ум.

Наконец, «условную реку абсолютной любви» (Урал), которая открывается героям после использования «глиняного пулемёта» (принадлежащее Чапаеву мистическое оружие, превращающее в пустоту