Шерас - Дмитрий Стародубцев

— Прости меня, Божественный, если сможешь. Я буду молиться за тебя день и ночь!

— Не сомневаюсь. Только не забудь о нашем уговоре!

— Я без колебаний его исполню, мой Бог, можешь даже не думать!

Наконец бывший белоплащный воин и бывшая люцея удалились.

Вскоре Алеклия появился в дворцовых купальнях. Прогнал всех слуг. Прогнал и музыкантов. Быстро разделся и без промедления вошел в бассейн с горячей водой. Теплые струи, казалось, должны были успокаивать, но чем дольше он плавал или лежал на горячих плитах возле бассейна, тем больше выходил из себя.

Вот! Поклялся быть жестоким, непримиримым, и опять! А ведь Вишневые потратили уйму сил, чтобы раскрыть заговор! Что я им теперь скажу? Мало того, что простил опасного заговорщика, но и пожертвовал ему свою нежную люцею, в которой души не чаял, которая была мне дороже всего на свете. И ей я хотел подарить лучшие драгоценности мира, посвятить все свои будущие победы, бросить к ее ногам покоренные страны. Гаронны! Как же так? Где же предел моей добросердечности? Глядя на историю с ДозирЭ, которому опять всё сошло с рук, ныне каждый посчитает, что может меня предавать, оскорблять, вызывать на поединок…

Так рассуждал Инфект, с каждым мгновением горячась всё больше и больше. Наконец он схватил золотую скамью тонкой работы и со всей силы швырнул ее в воду.

— Партифик! — с надрывом позвал он.

Неизвестно откуда появился старик. Спокойный и деловитый, как всегда.

— Партифик, ты когда-нибудь спишь? Пиши указ. Люмбера подвергнуть ристопии за то, что позволил зреть заговорам во Дворце Любви. Пусть теперь поработает веслом на галере. Неоридана Авидронского за оскорбление Инфекта изгнать из страны. Навсегда! Да, и еще: пусть жрецы найдут подходящий амулет, за ночь его подгонят под разбитый ДозирЭ и подкинут Панацею. Глядишь, и обманется.

Партифик ушел. Алеклия прислушался к себе и отметил, что начинает понемногу успокаиваться. Тут он зевнул и в охотку потянулся — ему захотелось спать.

ЧАСТЬ 3

НАШЕСТВИЕ

Глава 43. Поместье Чапло

ДозирЭ не вставал две триады. Бредил. В бреду вымаливал у Божественного прощение, беспокоился об Идале или, постанывая, звал Андэль. Иногда он приходил в себя и долго не мог понять, где он и что с ним. Потрескавшиеся бревенчатые стены, которые его окружали, и вся немудреная обстановка не имели ничего общего ни с помещениями казарм Белой либеры, ни с великолепными покоями Идала, ни с жуткими подземельями Круглого Дома. ДозирЭ пугливо озирался, с трудом узнавал знакомые лица и недоверчиво выслушивал историю о своем счастливом спасении. Быстро утомившись, он вновь впадал в забытье. В следующий раз, когда он просыпался, всё повторялось.

Андэль, нежная, заботливая, кроткая Андэль, всё это время была рядом. Она день и ночь не смыкала глаз, то и дело прислушиваясь: дышит ли? Если и покидала больного, то ненадолго, а ее место тут же занимал отец…

Все произошло так. Однажды утром, когда Чапло собирался в сады, он заметил приближающуюся крытую повозку, прибывшую из Грономфы. Старик поставил на землю кувшин с нектаром, с которым никогда не расставался, прихватил самострел и пошел навстречу незваным гостям. Через мгновение он увидел соскочившую с телеги на землю красивую взрослую девушку, в которой с трудом признал собственную дочь. Чапло был так рад ее возвращению, что даже не поинтересовался причинами явления его взору того обременительного довеска, который получил вкупе с Андэль. Не говоря ни слова, будто умирающий молодой мужчина среди поклажи дочери — это самое обычное дело, он, при помощи повозчика, вынул раненого из телеги и перенес его в дом. «Когда ты поедешь обратно в Грономфу?» — только и спросил он у девушки. «Никогда», — отвечала Андэль, и этого для него оказалось достаточным.

Старый цинит и не надеялся, что на склоне лет ему привалит такое счастье. Он сразу стал относиться к дочери, как к истиной владелице своего поместья, во всем ее слушался, потакал малейшим прихотям, ухаживал за раненым авидроном, как за сыном.

Длинными вечерами, которые в это время часто выдавались холодными и ветреными, Чапло и Андэль подсаживались к ложу раненого и подолгу вглядывались в его черты, словно надеясь увидеть признаки выздоровления. Громко трещали ветки в огне очага, изредка где-то в садах кричала ночная птица. Иногда в удолийской тишине слышался всплеск воды, доносящийся с озера. Отец и дочь больше молчали, каждый размышляя о чем-то своем. Время от времени старик прикладывался к кувшину с нектаром, а Андэль влажным платком бережно смачивала побелевшие от сухости губы молодого человека и поправляла подголовник.

— Молодой. Сильный. Воин? — спрашивал Чапло.

Андэль, с трудом отвлекаясь от своих мыслей, рассеянно кивала.

— Сразу видно — шрам на шрам заходит. А плечи, как из бронзы отлитые… Вот и славно. О таком родственнике я и мечтать не мог. И поместье вам уже готово. Пусть небольшое — средней руки, но весьма прибыльное. Как говорят в народе, хвали поля бесконечные, а возделывай малое поле. Ореховые сады — семьсот деревьев, два паладиума за крону. Еще сто финиковых пальм — по полинфекта за ствол — правда, когда начнут плодоносить. Оливковые деревья. Небольшой, но доходный виноградник, затем цветник, огороды. Да, еще и сама земля немало стоит… Потом четыре лошади, яки, козы, овцы и всякая мелкая живность… Я уже старый — всё запущено. А ведь пахарь должен быть сильнее своего поля. Вам же это по силам. В ваших руках мои плантации принесут гораздо больше. Давильню поставите, дом новый сложите. Заживете, как у Гнома под мышкой. К чему вам эта растленная Грономфа — город тщеславных богатеев, логовище злых духов? Только шишки набивать. А здесь такие красоты, такая тишина! Одно слово — Удолия… Я же вам обузой не стану. Поднесете за вечерей старику кувшинчик нектара, и довольно будет. Мне более ничего не нужно. А помру — прах мой развеете над озером, и на том сочтемся.

— Он — воин, он ни за что не поменяет меч на плуг. К тому же он горожанин, — с сомнением отвечала Андэль, однако весьма вдохновленная многообещающей картиной, нарисованной отцом.

— Это не страшно — я тоже был когда-то цинитом. Но с годами любого человека тянет к земле, к обычным мирским заботам и немудреным домашним утехам. Только заимев свой клочок земли, человек обретает истинную безмятежность, которую тхелосы в мое время называли «большим равновесием души». Каждый второй день из ближайшей деревни приезжал лекарь — восьмидесятилетний красноносый коротышка. Снимал старые повязки, осматривал раны, смазывал их чудодейственными кашицами собственного приготовления. В ход шли также горькие травяные настои, пиявки, которые должны были высосать всю «больную» кровь, и специальные тайные молитвы. Признавшись, что еще никогда не видел такого количества ран у одного человека, он тем не менее взялся лечить пострадавшего, хотя и не ручался, что тот выживет. Более всего его беспокоила кожа подопечного, которая на некоторых участках, и весьма обширных, омертвела или вовсе отсутствовала. Однако молодой организм боролся что есть силы, и вскоре поврежденные места заросли новой кожей — нежно-розового оттенка, пока еще тонкой-тонкой, как хорошо выделанный лист ониса. Увидев это, лекарь почувствовал себя победителем, сообщил, что больной, благодаря талантам врачевателя, теперь несомненно поднимется на ноги, и с горделивой миной принял от благодарного Чапло щедрые подарки: десять корзин медовых орехов, две амфоры с оливковым маслом, три — с молодым виноградным вином, пятьдесят луковиц жемчужин лучших сортов, бочонок засоленной рыбы… Что же касается знаменитого нектара, то на радостях его незамедлительно употребили по назначению, причем в таком количестве, что Андэль вынуждена была вскоре обеспокоиться здоровьем не только своего бедного воздыхателя, но и Чапло, да и самого лекаря.