Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Сана хотел поскорее отправить их в город. Вооруженный пастушьим посохом и револьвером, яковчанин просил дать ему один из карабинов. Солдат уговаривали перейти на их сторону. Светловолосый робко разглядывал повстанцев, неопределенно качал головой, второй солдат по-прежнему молчал и усмехался.

Им приказали отстегнуть подсумки, обыскали карманы. Гарибалдев взял у Саны ручную гранату и повел пленных по проселочной дороге к городу, но впереди показалась желтая пролетка, запряженная гнедой лошадью. В пролетке Кондарев возился с пулеметом, стараясь удержать его. На козлах с Грынчаровым сидел высокий парень в фуражке, а за пролеткой нестройными колоннами торопливо шли только что прибывшие из Ралева и Долчи повстанцы, вооруженные захваченными у себя в общине берданками, охотничьими ружьями и кольями. Человек десять молодых парней вели за собой ватагу ребят, которые тащили кувшины с водой. Между ними сновал совсем маленький мальчик с дерюжкой через плечо и сумочкой. Серая косматая собачонка, не отставая от хозяина, с важным и заинтересованным видом трусила по колее, высунув язык.

Крестьяне встали плотной стеной вокруг. Кондарев допросил солдат и приказал отвезти пулемет за шоссе, к горам, а людям повзводно отправляться на позицию к Звыничсву. В редкой тени ближайшего фруктового сада созвали совещание. Сельские команды держались за свои села — боялись, что эскадрон бросится туда. Грынчаров же по-прежнему настаивал на том, чтоб атаковать вокзал и сосредоточить все силы здесь. Разминая спекшуюся землю желтыми сапогами и наблюдая, как кое-кто из крестьян, напуганный приближением к городу войск, колеблется и норовит повернуть назад, Кондарев терпеливо ждал, пока выскажутся все. Но видя, что совещание превратилось в нескончаемые споры, он вмешался и категорически настоял на своем плане. Штурм вокзала мог бы привести к большим потерям, потому что солдаты держат под прицельным огнем железнодорожные пути и полоску земли вдоль полотна. Утром тут уже погибло семеро повстанцев, и до сих пор еще их тела лежат на сжатом поле, а один так и остался, как упал, — на низкой насыпи головой вниз…

Пока он говорил, взгляд его несколько раз останавливался на страдальческих, словно мертвых глазах Анастасия. Анархист слушал с полным безразличием. Он стоял, опершись рукой на деревце, подавленный, поглощенный собственными мыслями.

Решили, что Сана и Грынчаров с полусотней повстанцев усилят участок внизу, вдоль полотна, и соединятся с отрядом, защищающим город с востока. Необходимо было как можно дольше задержать эскадрон. Кондарев вскочил на лошадь одного из пленных кавалеристов и с командиром ралевского отряда поскакал к шоссе, осмотреть позиции у полустанка Звыничево.

Утром здесь шел бой с частями, посланными из казарм, и сейчас линия фронта изгибалась по направлению к городу и прерывалась, потому что повстанцы кое-где отошли, чтобы не подставлять свой фланг под огонь противника со стороны вокзала. Разрыв был чуть ли не в два с половиной километра, а там, на гребне возвышенности, напротив полустанка, тянулись новые цепи. Отдельными группами бойцы залегли на кукурузном поле, на межах, в тени диких груш; одни лежали, другие сидели, то и дело прикладываясь к кувшинам с водой. За шоссе, под ивами, лежал сложенный пирамидкой хлеб, стояло несколько бидонов с брынзой. Проголодавшиеся шли туда и, набрав еды, возвращались на свои места. Завидев идущих на подмогу ралевцев и долчан, бойцы встретили их громким «ура». Вскоре позиция стала похожа на сельский сход.

В тени айвы на красноватом суглинке лежал раненый. Рука у него была перевязана лоскутом, оторванным от рубашки. Рядом с ним какой-то парень чинил затвор румынского карабина. Третий колотил камнем по барабану своего револьвера. Вся позиция пестрела белыми пятнами — раздевшиеся до рубах, повстанцы были видны издалека.

— Почему ты здесь? Отправляйся в больницу! — крикнул Кондарев раненому.

— Ничего со мной не будет, товарищ, — сказал раненый, поднялся и пошел навстречу прибывшим повстанцам.

— Кто ваш командир? — спросил его Кондарев.

— Жельо Нонев. Он там, возле груши…

— А вы пост выставили? — продолжал Кондарев, но повстанец отошел уже к ралевцам и не слышал его.

— Ступай, наведи порядок! Что это, фронт или базар, черт побери! — сказал Кондарев командиру отряда, приехавшему с ним. — Найди этого Жельо и пробери его хорошенько, а то и замени каким-нибудь унтер-офицером!

Ралевский командир, подпоручик запаса, смуглый, полноватый мужчина в офицерском френче, надетом прямо на нижнюю рубаху, и в обычных черных брюках, неловко снял через голову карабин и неуклюже соскочил с лошади.

Кондарев оставил коней какому-то пареньку и пошел наверх, туда, где проходил передний край. Даже невооруженным глазом он заметил сверкание солдатских штыков возле притихшего полустанка, окруженного купами по-летнему свежих ив. По краю перрона кто-то пробежал и скрылся за низким закопченным станционным зданием. Возвышенность круто спускалась к полустанку, другой ее склон на целый километр был изрезан неглубокими овражками и осыпями, а у самого полотна тянулась узкая полоса целины. Кондарев мысленно прочерчивал путь, по которому надо протащить два пулемета и провести бойцов… «Если эта полоса действительно окажется мертвой зоной», — рассуждал он.

В радостном возбуждении все столпились возле привезенного пулемета. Двое яковчан, которые доставили его в пролетке, готовились ехать обратно.

— Привезите и второй! — сказал Кондарев.

— А мы что же будем делать, товарищ, если солдаты вздумают атаковать нас? — спросил яковчанин.

— Не атакуют! Поворачивайте пролетку!

Всюду, где побывал Кондарев, он видел безоружных повстанцев, которые жадно ловили новости и сами же распространяли разные слухи. Между отдельными участками фронта не существовало связи, и неизвестно было, кто командует людьми. Дисциплина слабая, никакой организованности. Большинство молодежи в армии не служило и не понимало военных команд. Все делалось с большим энтузиазмом, но стихийно; многие крестьяне не знали его, и Кондарев сожалел, что оставил Янкова в околийском управлении. С его помощью он сумел бы навести порядок куда быстрее…

Кондарев ехал прямо через поле, не оглядываясь. Когда он выехал из низинки, со станции застрочил пулемет и пули, словно ножом, срезали несколько веточек груши над самой его головой, лошадь встала на дыбы и помчалась по картофельному полю, за которым снова начиналась впадина.

Он услышал крик: кто-то звал его. Навстречу, размахивая чем-то белым, бежал паренек. Ружье подскакивало у него за плечом и собирало на стволе солнечные лучи.

— Товарищ Янков велел передать тебе, чтобы ты ехал в город. Связной принес тебе этот пакет.

Кондарев нетерпеливо разорвал конверт. Он полагал, что Янков сообщает ему что-нибудь о приближающихся к городу подкреплениях, но, как только прочел набросанные крупным прямым почерком строчки, горло у него сдавило и по телу пробежала горячая волна…

Он, как и тысячи других людей, мечтал именно о таком дне: с крестьянами, с революционными песнями, с красными знаменами, с барабанным боем, с реквизициями, с колокольным звоном, с перепуганными обывателями, которые попрятались в дома, и, несмотря на приказ о мобилизации, не высовывали на улицу носа. Утром Кондарев дважды прошел из конца в конец по главной улице; вид у него был враждебный, она явно выказывала свое отрицательное отношение к тому, что происходило в эти роковые часы; магазины, дома и дворы продолжали свой утренний сон, будто ничего особенного не произошло. На балконах кое-где появлялись фигуры мужчин, перегибались через перила поглядеть, что делается на улице, и торопливо скрывались; за опущенными занавесками мелькали лица и тотчас исчезали. Запирались на все запоры ворота и входные двери. В одном из дворов лущили кукурузу, и, когда Кондарев хотел войти, хозяйка, смуглая толстая женщина, утонувшая по пояс в кукурузных початках и листве, с пренебрежением сказала ему: «То, что вы затеяли, — смех один, посмотрим, что из этого выйдет!» Он встречал повстанческие патрули, которые арестовывали блокарей, видел Пауну и Таню Горносельскую, которые вели из Кале группу девушек и женщин с красным знаменем, сшитым из фартука или платья, и ему захотелось зайти к себе домой, увидеть мать, Сийку. Но каждая минута была дорога. Ему казалось, что его присутствие необходимо повсюду. Еще велась перестрелка у полицейского участка. Сана только что пустил пулю в старшего полицейского — с полицией у него были старые счеты, а с тем, которого он застрелил, особо…

И вот день этот пришел, но пришел не совсем так, как он себе представлял, а так, как приходят дни, в которые люди дают волю своим затаенным страстям, слабостям и желаниям, и, хотя он размышлял когда-то обо всем этом, сейчас был бессилен охватить все и подчинить своей воле. Ведь он и не строил иллюзий, что в их городе может произойти революция, почему же тогда сердится на обывателей, что они сидят по домам, а большинство коммунистов умыло руки? Куда подевались те, которые заполняли клуб и сходились на демонстрации? Казалось, партия потонула в крестьянской массе, в бурной стихии крестьянского бунта и ее роль и руководство почти незаметны. Кондарев говорил себе: «Иначе и быть не может. Мы проспали. Оказалось, что мы совсем не подготовлены». Но ничто не давало ему права считать и себя обманутым. По всей вероятности, он единственный понимал то, что понимали в Комитерне и чего по-настоящему не понимал никто в его городе — страшный, нечеловечески смелый замысел восстания, вполне логический ход борьбы, несмотря на возможную неудачу, подготовлявший будущую победу… «Ждут восстания для того, чтобы нас раздавить», — заявил ему Корфонозов. Пускай так, но в этом и подлинное значение восстания — в крови и слезах, пролитых по вине реакции, в ненависти и гневе… И все же он надеялся, что окружной начальник и министр лгали Янкову. Разве позавчера не было слышно, как били пушки за горами? Не сегодня завтра восстанут повсюду, крестьяне ведь всюду крестьяне, те ничем не отличаются от здешних, и найдутся мужественные коммунисты, поведут за собой городской пролетариат…