Классик без ретуши - Николай Мельников

Будучи уже маститым американским литератором, Набоков, выказывая уважение к личности Айхенвальда, весьма противоречиво отзывался о его критической манере: «Он выработал странную манеру сочинения очерков о том или другом авторе в стиле этого автора. Отсюда ощущение претенциозности. <…> Полагаю, он был первоклассным критиком. Единственное, что мне в нем не нравилось, так это его неестественная манера использования слов и речевых оборотов тех авторов, о которых он писал. Пожалуй, он был слишком высокопарен. Но очень честен» (Цит. по: Field A. The Life and Art of Vladimir Nabokov. N.Y., 1987. P. 113).

20

Цетлин Михаил Осипович (1882–1945) — поэт, прозаик, критик. Из России эмигрировал дважды: первый раз в 1907 г. (как участник революции 1905–1907 гг.), второй — после двухгодовой побывки на родине — в 1919 г. С 1920 по 1940 г. редактировал отдел поэзии «Современных записок», активно выступая на страницах журнала в качестве рецензента.

Именно Цетлин стал автором первого отзыва о произведениях В. Набокова (Сирина), появившегося в печати русской эмиграции. Рецензируя первый номер литературно-художественного ежемесячника «Жар-птица», он, наряду с произведениями К. Бальмонта, Саши Черного и С. Маковского выделил «талантливое стихотворение молодого поэта Владимира Сирина» «Крым» (ПН. 1921. 1 сентября. С. 3). После Цетлин написал еще несколько — не слишком глубоких и интересных — рецензий на произведения писателя, частенько отдавая дань «вульгарному компаративизму».

Вероятно, именно данный отзыв имел в виду В. Набоков, когда в предисловии к англоязычной версии «Отчаяния» настойчиво открещивался от подозрений в близости к немецким экспрессионистам (которых, забавы ради, переименовал в «импрессионистов», — подчеркивая тем самым бессмысленность стропа литературоведческих классификаций): «Позволю себе — на всякий случай — добавить для специалистов по литературным „школам“: с их стороны было бы весьма разумно не пытаться <…> приплести между делом „влияние немецких импрессионистов“: я не знаю немецкого и отродясь не читал импрессионистов — что бы под этим ни подразумевалось» (Цит. по: Pro et contra. С. 60).

21

Хохлов Герман Дмитриевич (1908–1938) — критик, поэт. В 1923 г. с разрешения советских властей выехал из России в Эстонию (Ревель). В 1928 г. переехал в Прагу, где вступил в литературное объединение «Скит поэтов». Сотрудничая в журналах «Воля России» и «Современные записки», часто печатался под псевдонимом Ал. Новик, проявил себя острым и вдумчивым критиком. В 1933 г. вернулся в Советскую Россию. В 1936 г. арестован, а спустя два года расстрелян по приговору Военного трибунала МВО.

22

«Мир для слепцов необъясним...» — из стихотворения «Кирпичи».

23

«Одно зовет и мучит ежечасно...» — из стихотворения «От счастия влюбленному не спится…».

24

Нальянч С. (наст, имя: Шовгенов Сергей Иванович; 1902 —?) — поэт, критик, начавший литературную деятельность уже в эмиграции. Жил в Праге, затем в Вильнюсе; сотрудничал в «Руле», «Воле России» и других эмигрантских изданиях.

25

Адамович Георгий Викторович (1892–1972) — поэт, критик, переводчик. Начал печататься до революции, входил в Цех поэтов. Эмигрировал из России в начале 1923 г.; обосновался в Париже. Литературный обозреватель «Звена» (1923–1928) и «Последних новостей» (1928–1940), Адамович много печатался почти во всех значительных эмигрантских изданиях, живо откликаясь «на все, что происходило и в зарубежной, и в советской литературе» (Струве. С. 249) «Шире всех читаемый и самый влиятельный критик эмиграции» (В. Вейдле), Г. Адамович оказывал огромное влияние на представителей младшего поколения эмигрантских писателей и, по сути, явился вдохновителем того особого поэтического умонастроения, которое получило название «парижская нота».

В. Набоков — один из «любимых» героев Адамовича. После публикации первых же глав «Защиты Лужина» именитый критик действительно обратил на писателя «самое пристальное внимание», посвятив ему более сорока отзывов, что уже само по себе говорит о том значении, которое Адамович придавал набоковскому творчеству. По своим мировоззренческим и эстетическим принципам Адамович, с его апологией формального аскетизма, дневниковой исповедальности, простоты и безыскусности «человеческого документа», был полным антиподом Набокову, поэтому неудивительно, что в большей части адамовичевских отзывов изумленное восхищение перед мастерством писателя борется с настороженно-враждебными и даже разоблачительно-обличительными нотками.

Разумеется, Набоков погрешил против истины, когда в примечании к стихотворению «Поэты», вошедшему в книгу «Стихи и задачи» (Poems and Problems. N.Y.: McGraw-Hill, 1971. P. 95), заявил, будто Адамович «автоматически выражал недовольство по поводу всего», что было им написано. Внимательно ознакомившись со всеми материалами, включенными в настоящее издание, сопоставив статьи Адамовича с тем, что писали о Набокове американские и особенно придирчивые английские критики (и вспомнив, как нелицеприятно порой отзывался Адамович о других писателях русского зарубежья, об И.С. Шмелеве например), любой непредвзятый читатель перестанет верить в распространенный среди профессиональных набокоедов миф о беспринципном критикане, подвергшем разнузданной травле талантливого автора. При всем своем капризном «субъективизме и импрессионизме» Г. Адамович почти всегда (насколько это вообще возможно для критика) старался подходить к сиринским произведениям объективно, не пытаясь ужалить оппонента несправедливым упреком и не переходя на личности, как это делал, например, его приятель и литературный союзник Георгий Иванов. В ходе необъявленной литературной войны, участниками которой были Г. Адамович и В. Набоков, последний позволял себе куда более резкие выпады. В послевоенный период Г. Адамович во многом отказался от прежних негативных оценок набоковского творчества и в беседе с Ю. Иваском признался: «Что останется от эмигрантской литературы? Проза Набокова и поэзия Поплавского» (Цит. по: Адамович Г. Одиночество и свобода. М., 1996. С. 417).

Набоков же и в послевоенный период не прекратил совершать антиадамовичевские демарши. Как и прежде (в «Даре» и рассказе «Уста к устам»), он отпускал шпильки Георгию Викторовичу непосредственно в своих художественных произведениях. Так, в 13-й главе «Других берегов» с явной неприязнью упоминается «даровитый, но безответственный глава» одной из литературных группировок русского Парижа, совмещавший «лирику и расчет, интуицию и невежество, бледную немочь искусственных катакомб и роскошную античную томность»; в «Пнине» Адамович выведен в образе продажного писаки Жоржика Уранского; в романе «Смотри на арлекинов!» Адамович предстает в обличье Адама Антроповича, «незабвенного лидера» «талантливых, необразованных новых критиков-интуитивистов».

26

А. Савельев (наст. имя: Савелий Григорьевич Шерман; 1894 — после 1939) — общественный деятель, литературный критик (иногда подписывал свои статьи С. Савельев). В эмиграции с 1920 г., жил в Константинополе, затем в Берлине, сотрудничал в газете «Руль». В 1933 г. перебрался во Францию, печатался в журналах «Новый град», «Современные записки», «Русские записки»; посещал заседания литературного общества «Зеленая лампа».

После выхода романа «Защита Лужина» отдельным изданием посвятил ему еще одну хвалебную рецензию: «Тема, подсказанная Сирину его творческим инстинктом, — вся в русле исканий европейской литературы: преображение жизни восприятием отдельного человека, антиномия внешнего конкретного мира и мира памяти и субъективных ощущений. <…> Теперь, перечитывая роман полностью, без перерывов, особенно чувствуешь необыкновенную цельность, почти монолитность композиции. Тысяча мелочей неизбежно сплетаются и исподволь сходятся к той неприметной роковой грани, когда гипертрофированное человеческое мышление в своих самых прекрасных и хрупких формах накладывается и переходит в „ненормальное“ восприятие мира и других людей. Какая прелестная дерзость, какая сила автора в том, что этот переход для читателя почти незаметен в своей абсолютной неминуемости. Какая победа в том, что тяжелое, почти идиотическое косноязычие героя до конца оправдано в малейших своих оттенках, не только сливаясь с его грузным обликом, но странными путями подчеркивая гениальность Лужина. За безумием поступков изолированного от жизни шахматного гения автор с искусной сдержанностью дал почувствовать одиночество и затерянность человеческой мысли, обреченность творящего духа и его предсмертное достоинство в минуту гибели» (Руль. 1930. 1 октября. С. 5).