Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

Эта самостоятельность и проницательность («острумие») князя Владимира дают ему, как это можно восстановить исходя из логической структуры рассуждений в Похвале (СЗБ), право быть причисленным к святым. Князь–святой образует резкий контраст на фоне апостолов, распространителей Христовой веры. Не менее показательно, что Борис и Глеб, князья–страстотерпцы, признанные позже (и опять–таки не без сопротивления и, надо думать, искреннего удивления и непонимания греков) святыми, также знаменуют собой новый, типично русский вид святости. Убитые не за веру, не герои, они добровольно, не уклоняясь в решающую минуту, приняли мученическую смерть за Христа («Сподоби и мя прияти страсть…») и стали первыми русскими святыми. Ср. Федотов 1959:18–31; Кологривов 1961: 25–26 и др. Несомненно, что жития Бориса и Глеба, как и СЗБ и некоторые части русской летописи, — бесспорное свидетельство пробуждения ранних форм национального самосознания. Отсюда — роль этих памятников в истории древнерусской литературы.

203

Ср. также неотделимую для XI в. от идеи единства тему старшинства в княжеской иерархии: «Отець же нашь Феодосий бе по вься дьни и нощи моля Бога о христолюбьци Изиславе, и еще же и въ ектении веля того поминати, яко стольному тому князю и старейшю вьсехъ, сего же [т. е. Святослава — В. Т.] якоже рече чресъ законъ седъшю на столe томь, не веляше поминати въ своемь манастыри. О семь же едъва умоленъ бывъ от братие, повелe и того съ нимь поминати, обаче же пърьвое христолюбьца, ти тогда сего благаго» («Житие Феодосия Печерского», 380–382, далее — Жит. Феод., цитируется по Памятники 1978).

204

Каждая из этих трех идей дала богатые и положительные плоды в русской исторической жизни. Вместе с тем каждая из этих идей открывала возможности и для утверждения (а иногда и для дальнейшего развития) иных, на этот раз отрицательных начал. Идея единства в пространстве и в сфере власти имела свое продолжение в тенденции к предельной централизации и гипертрофии автократического начала. С идеей преемства в духе не раз в ходе истории связывались излишества и некритичность в опоре на чужое, проявлявшиеся как в поверхностном, неорганическом усвоении чужого наследства («подражательность», «низкопоклонство» и т. п.), так и в пренебрежении к своему, в приписывании ему низкого статуса, в отказе от «почвы», даже в забвении исконных начал. Даже идея святости в ее «русском» варианте в разных культурно–исторических контекстах порождала такие явления, как пренебрежение сим миром и упование исключительно на иное царство, отказ от конструктивной деятельности и веру в спасение на пассивных путях, эсхатологизм и неконтролируемый максимализм, интерес к крайним ситуациям (спасение через грех, снимаемый покаянием) и эгоистический аспект святости и т. п. О положительных и отрицательных плодах в русской исторической жизни каждой из этих трех идей, об упованиях и вдохновениях, связанных с ними, и соблазнах и извращениях, также коренящихся в них и их именем покрывающих себя, см. далее.

205

Этот отрывок и содержательно и стилистически весьма близок к соответствующему месту СЗБ; естественно возникает вопрос о более чем случайной связи между ними. Ср. Лихачев 1947: 66–70.

206

К соотносительной хронологии появления Антония и Илариона в этих местах ср. Жданов 1904:27–28.

207

Ср. в приписке Илариона (203а): «въ велицемь и бого/хранимемь граде кыеве».

208

Эта же черта отличает и «киевский» текст Моисея Выдубицкого, в котором восторг оттесняет реалии. Ср.: «Дивна днесь видиста очи наши! … Днесь и множество верныхъ кыянъ и населници ихъ болше потщание и любовь архистратигу господню имети начинають не токмо и ради спасения своего, но и новаго ради чюдеси, иже во дни царства твоего свершися, утверждающе бо непостыжьно нозе свои на удобренемь ти зданьи, и очима си любезно смотрящи, отвсюду веселие души привлачаще, и мняться, яко аера достигше, и тако любовью едва отходять, похваляюще богомудрество твое» (см. Бегунов 1974:74, 75; Боровський 1981:54–58).

209

Из многочисленных старых и новых работ по археологии древнего Киева в эпоху, когда присутствие в нем славянского элемента бесспорно, и вплоть до начала XIII в., ср. написанные в последние десятилетия — Богусевич 1952, 1952а, 1957; Ефіменко, Богусевич 1952; Каргер 1959–1961; Толочко 1963, 1965а, 1967, 1979, 1982, 1983; Толочко, Килиевич 1967, 1967а; Толочко, Килиевич, Дяденко 1969; Толочко, Гупало 1973; Толочко, Гупало и др. 1974; Толочко, Боровский и др. 1975; Археологiя Укр. 1975; Археологічні дослідження 1976; Кіліевич 1976; Гупало 1982; Івакін 1982; Сагайдак 1982; Телегин 1982 и др.

210

Ключевой характер этого события подчеркивается некоторыми учеными (см. Пархоменко 1913а, 1922, особенно 1924; Pritsak 1981; Golb, Pritsak 1982 и др.; в связи с Олегом, с которым связывается обычно захват Киева, см. Пархоменко 1936, 1937: 191–200 и др., чьи мнения по этому вопросу в одних случаях труднодоказуемы, в других уязвимы, но все–таки в целом открывают возможность новой перспективы). В данном случае специалисты опираются как на отдельные показания источников (Новгородская 1–ая летопись, Длугош и его источники, не дошедшие до нас), так и на общие соображения исторического и геополитического характера. Ряд противоречащих данных может быть отстранен или снижен в своем значении, учитывая «произвольное и чисто искусственное построение нашей летописной хронологии данной эпохи и, в частности, … искусственность и нагромождение посторонних известий в данных "Повести временных лет" об Игоре» (Пархоменко 1924:71; ср. также Шахматов 1908:97–108, 118, 315–319; Грушевський 1904:362, 391 и др.). К сожалению, это последнее обстоятельство нередко не учитывается в отдельных попытках реконструкции древне–киевской истории. Разумеется, идея юго–восточной Руси и ее особой роли в ранне–киевской истории нуждается в подкреплении дополнительными фактами, с одной стороны, и в учете тех возражений, которые делались в адрес этой гипотезы (ср. Ловмяньский 1985:76 и др.), с другой стороны. Можно также понять тех исследователей истории древнего Киева, которые рассматривают его как самодовлеющее и замкнутое целое (во всяком случае в послехазарский период). Но как только ставится вопрос о связях Киева с территориями к юго–востоку от него (Приазовье, Дон), тотчас возникает проблема славянского населения этих земель и его роли в контактах как с неславянскими племенами (к востоку), так и с Киевом (к западу). Это древнейшее славянское население Приазовья изучено весьма слабо, хотя «открытая» в XX в. история хазар недвусмысленно предполагает этот «приазовско–славянский» этнический элемент. При всех дальнейших коррективах и открытиях в этой области едва ли можно будет игнорировать его.

211

В частности, речь идет не только о контактах племенных групп, но и о столкновении разных экономических и социальных укладов. Если юго–западная группа восточных славян сохранила как основу своего хозяйства старинное земледелие, предполагавшее полную оседлость, ориентацию на мирные отношения с соседями и соответствующий вид культуры, отражавший, видимо, соседство с зоной византийских влияний, то юго–восточная группа, скорее всего, характеризовалась занятием скотоводством и военно–торговым мореходством, связью с миром степей, усиленными контактами (вплоть до включения в свой состав) с кочевниками и т. п. См. Пархоменко 1924:63–64 и др.

212

Не исключено сходное употребление этого эпитета в «Слове» в связи с Ярославом Мудрым («…та преди песнь пояше старому Ярославу…»).

213

«Ярославу же сущю Новегороде. и урокомь дающю Кыеву. две тысяче гривне отъ года до года… а Ярославъ сего не даяше [к Кыеву] отцю своему…» (Лавр. 130, 1014 г.).

214

«… и рече Володимеръ. требите путь и мостите мостъ. хотяшеть бо на Ярослава ити на сына своего» (Лавр. 130, 1014 г.).

215

«Хотящю Володимеру ити на Ярослава. Ярославъ же пославъ за море приведе Варягы бояся отца своего…» (Лавр. 130, 1015 г.).

216

«…но разболeся… но Богъ не вдасть дьяволу радости. Володимеру бо разболевшюся… Печенегомъ идущемъ на Русь… самъ бо боляше велми в неиже болести и скончася…» (Лавр. 130, 1015 г.).

217

«Приде Ярославъ и сташа противу. о полъ Днепра. и не смяху ни си онехъ. ни они сихъ начати… и одалати нача Ярославъ… Святополкъ же бежа в Ляхы. Ярославъ же седе Кыеве на столе отьни и дедни…» (Лавр. 141–142, 1016 г.) — как первый этап борьбы за Киев и: «Приде Болеславъ съ Святополкомь на Ярослава с Ляхы… и победи Болеславъ Ярослава. Ярославъ же убежа съ 4–ми мужи Новугороду. Болеславъ же вниде в Кыевъ съ Святополкомь… и совокупи Ярославъ воя многы. Болеславъ же бе Кыеве седя. оканьныи же Святополкъ рече, елико же Ляховъ по городу избиваите я. и избиша Ляхы: Болеславъ же побеже ис Кыева… Святополкъ же нача княжити Кыеве и поиде Ярославъ на Святополка. и бежа Святополкъ в Печенегы… К вечеру же одоле Ярославъ. а Святополкъ бeжа… Ярославъ же седе Кыеве утеръ пота с дружиною своею, показавъ победу и трудъ великъ…» (Лавр. 142, 146, 1018–1019 гг.) — как второй этап борьбы за Киев. Строго говоря, целесообразно выделить и третий этап, приведший Ярослава к единоличному и самодержавному правлению в Киеве. Ср.: «Ярославу сущю Новегороде. приде Мьстиславъ ис Тъмутороканя. Кыеву. и и (так в тексте) не прияша его Кыяне… и посла Мьстиславъ по Ярославе глаголя. сади в своемь Кыеве ты еси стареишеи братъ, a мне буди си сторона, и не смяше Ярославъ ити в Кыевъ… Ярославъ совокупи воя многы. и приде Кыеву и створи миръ с братомъ своимъ. Мьстиславомь у Городця. и разделиста по Днепръ Русьскую землю. Ярославъ прия сю сторону, а Мьстиславъ ину. и начаста жити мирно… Мьстиславъ… разболеcя и умре… посему же перея власть его всю Ярославъ. и бысть самовластець Русьстеи земли» (Лавр. 147–150, 1024–1036 гг.).