Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах - Артем Юрьевич Рудницкий

Германская пресса немного сбавила обороты в своей антисоветской риторике и стала чуть более корректно высказываться о СССР. В министерстве иностранных дел на это обращали внимание не только Астахова и советских корреспондентов, но и всего журналистского корпуса в Берлине{153}.

Руководство германского МИД обращало внимание иностранных журналистов на то, что «против СССР не было никаких выпадов в связи с делом Грюншпана и всей еврейской проблемой»{154}. Имелось в виду покушение на немецкого посла в Париже, которое 7 ноября 1938 года совершил 17-летний еврей Гершель Гриншпан[24]. Это был акт возмездия за преследования евреев нацистами, но нельзя исключать, что германские спецслужбы спровоцировали его, чтобы получить повод для массовых еврейских погромов. 9 ноября на Германию опустилась Хрустальная ночь. Практически во всех городах страны штурмовики сжигали синагоги, а также магазины и кафе, принадлежавшие евреям, врывались в их дома и квартиры, убивали и насиловали.

В отличие от англичан, французов и особенно американцев, заявивших Берлину официальные протесты, НКИД воздержался от проявлений негодования. Никаких протестов, никаких демаршей. Поэтому и против СССР выпадов не было.

Астахову, не имевшему конкретных инструкций центра, оставалось докладывать о том, как отнеслись к Хрустальной ночи другие страны. Отдадим ему должное, делал он это так, чтобы в завуалированной форме намекнуть Москве на сомнительность ее подхода. Во всяком случае, такое мнение складывается при чтении его донесений.

Во-первых, подчеркивалась эффективность позиции Великобритании и США, которая «сильно расстроила игру Берлина». «Прогитлеровские элементы в других странах оказались в неловком положении и несколько приутихли, германской пропаганде пришлось отвлечь значительную часть внимания от новых объектов экспансии и заняться неблагодарной полемикой по еврейскому вопросу. От наступления пришлось на ряде участков перейти к обороне и четкий динамизм и активность германской политики первых недель после Мюнхена разменялись и ослабели»{155}.

Во-вторых, указывалось, что Лондон и Вашингтон руководствовались не только собственными интересами, но и «мотивами общего порядка»{156}. То есть общечеловеческими ценностями, если перевести на современный политический язык. В центре трудно было не воспринять это как своего рода упрек, учитывая, что советское правительство в данном случае исходило исключительно из своих конъюнктурных интересов.

Астахов давал провидческую оценку погромам Хрустальной ночи как первому акту разворачивавшейся трагедии. «Судя по последней статье “Шварце Кор” [официальный печатный орган СС Das Schwarze Korps], гермпра ставит целью довести евреев до полного отчаяния, толкнуть их на преступления и затем либо выгнать, либо физически уничтожить»{157}. Косвенно давалось понять, что происходит нечто совершенно ужасное и молча взирать на это недопустимо. Подобную точку зрения мог разделить Литвинов, пока что занимавший кресло главы НКИД, но не другие члены советского руководства, включая Сталина, настроенные более прагматично, цинично и – скажем прямо – не принимавшие близко к сердцу страдания еврейского народа.

Отношение к еврейской проблеме и начинавшемуся Холокосту было сдержанным и чисто утилитарным. Если это способствовало достижению определенных международных или внутриполитических целей, ее следовало поднимать на щит. Если нет – можно было отставить в сторону, как, собственно, и происходило в предвоенные годы. Преследования евреев в Германии не должны были мешать серьезной политической игре, которую вела советская верхушка.

Обозначившееся в конце 1938 года постепенное наведение мостов между коммунистическим и национал-социалистским государством далеко не всем было очевидно. Подавляющее большинство населения в обеих странах, да и за рубежом, сохраняло убежденность в том, что два тоталитарных колосса – навечно заклятые враги. А вот эксперты, включая дипломатов, подмечали противоположную тенденцию. Оригинальную точку зрения высказал в беседе с Астаховым болгарский дипломат Караджов. «Говоря о советско-германских отношениях, утверждает, что немцы, как это ни кажется странным, все время думают об улучшении отношений с СССР, но не знают, как это сделать. Их ожесточение против СССР он объясняет тем, что проводя ряд мер, имеющих сходство, по крайней мере внешнее, с нашими, гитлеровцы хотят ожесточенной кампанией не допустить мысли о возможности этого сходства»{158}.

О том, что советский и нацистский режимы обладали по крайней мере внешним сходством, написано и сказано немало. Совпадение или близость взглядов по тем или иным политическим и другим вопросам не могло не создавать почвы для сотрудничества. Это во многом относится к культурной сфере – например, к взаимному неприятию «дегенеративного искусства», которое не работало на укрепление и возвеличивание режима.

В июле 1937 года Шуленбург обратил внимание Астахова на открывшуюся в Берлине в здании галереи в парке Хофгартен выставку, которая так и называлась: «Дегенеративное искусство». Сама идея мероприятия принадлежала Геббельсу, пожелавшему внушить германским гражданам отвращение к модернизму и авангардизму в их различных воплощениях. В Советском Союзе такого рода направления в культуре и искусстве тоже не поощряли, хотя до изысков, подобных геббельсовскому, не додумались. Но Шуленбург был абсолютно прав, когда говорил, что «экспонаты отрицательного искусства, показанные в Берлине, были бы в большинстве осуждены также в СССР»{159}.

«Кадры решают все»

Намечавшееся советско-германское сближение требовало соответствующих дипломатических кадров, соответствующим образом подготовленных и настроенных. К концу 1938 – началу 1939 года была практически завершена трансформация полпредства в Берлине в загранучреждение, которое выполняло указания центра и при этом не раздражало его самостоятельными предложениями и инициативами. Это отвечало общей установке на замену прежней дипломатической когорты. «Если в период с 1936 по 1938 г., по некоторым данным, было уволено 62 % ответственных работников наркомата, то при Молотове – уже 90 %. Многие освободившиеся места заняли работники НКВД»{160}.

Существенно изменился стиль руководства. Теперь для homo diplomaticus sovetiсus послушание и исполнительность являлись главными критериями успешной деятельности. Попытки возражать начальству могли повлечь выговоры и более суровые наказания.

Подчиненные сталкивались с грубостью, хамством и неприкрытыми угрозами. Молотов, сменивший Литвинова в мае 1939 года, при всех своих деловых качествах, не отличался деликатностью и в выражениях не стеснялся. Он не просто распекал, а нередко стремился унизить и оскорбить человека ниже его по званию. Даже если это был старший дипломат.

В начале 1942 года подобное отношение испытал на себе Федор Гусев – начальник Второго Европейского отдела (в будущем – посланник в Канаде и посол в Великобритании, сыгравший значительную роль в переговорах по открытию Второго фронта). Неизвестно, что послужило причиной гнева наркома, об этом Гусев не рассказывал. Но он записал некоторые слова и фразы Молотова: «Врете, говорите ложь», «спекулируете, что Вам не дают объяснять по существу», «если Вы еще раз это проделаете, я поступлю с Вами иначе», «Вы саботажник», «когда Вы входите ко мне в кабинет, мне противно Вас видеть»{161}.

Причина конфликта, скорее всего, заключалась в характере Гусева. Он был человеком негибким, прямым (это отмечали многие коллеги), в том смысле, что не привык кланяться руководству.

По запоминающемуся выражению Владимира Павлова, советского дипломата, работавшего в 1939–1940 годах первым секретарем в полпредстве