Любовь и педагогика - Мигель де Унамуно

– Папа идет!

Они отскакивают друг от друга.

Бедняжка, бедняжка! Как он меня любит! Неужели он действительно поверил, что идет отец?!

Меж тем Аполодоро думает: «Опыт не получился, но дал результата; это все не то, что мне нужно, придется повторить».

Когда дон Эпифанио на самом деле появляется, он зовет дочь на два слова, та выходит, едва переводя дух, и отец говорит ей:

– Послушай, дочь моя, в общем, это твое дело, только знай, что пора уже поставить точку. Тебе решать, конечно, но я хочу сказать, что в твоем возрасте все это уже не игрушки, а если ты думаешь иначе, так ты ошибаешься. Подумай серьезно. Оба неплохие ребята, но кто-то из них лучше. Этот со странностями… Выбирай сама, это твое дело. Но только решай сейчас, не тяни, дальше так продолжаться не может. Реши разом и играй в открытую.

– Но, понимаешь…

– Ты сама понимаешь, что тебе надо решать. Иначе пойдут разговоры…

Огорошив дочь такой речью, дон Эпифанио уходит.

Девушка заливается слезами, ей очень стыдно. Неужели она действительно вертушка, кокетка? Тут входит мать и успокаивает рыдающую Клариту.

– Ну-ну, дурочка, хватит реветь, не стоит. Давай-ка лучше решай! У всех у нас были такие минуты. Из-за твоего отца я отказала студенту горного института, и ничего не случилось ни со мной, ни с ним. Этот сын дона Авито…

– Но, мама…

– Да-да, я все понимаю, это все естественно. Только ты вникни в суть дела…

– Но ведь я…

– Да ну, пустяки! Вовсе ты его не любишь, ты ошибаешься. Любовь… любовь… все мы, конечно, любим своих ближних. А он ведь тоже твой ближний, его тоже надо любить; но вот что касается любви, так ты знай, что настоящая-то любовь приходит, когда не год и не два поживешь замужем, когда ты ее уже и ждать перестанешь.

Кларита плачет, закрыв лицо руками, плачет от стыда, а пожалуй, и сама не знает отчего. Наконец открывает лицо и говорит: «Хорошо!» И решает назначить первое свидание Федерико в тот же день.

Вечером того же дня к дону Эпифанио заходит дон Авито. Он вручает хозяину плату за последний месяц.

– И уведомляю вас, дон Эпифанио, что мой сын не сможет больше брать у вас уроки.

– Хорошо.

– К вашим урокам у меня претензий нет.

– Рад это слышать.

– Совсем никаких претензий к вашей методике преподавания, но, видите ли, любезный дон Эпифанио, у меня свои планы относительно моего сына.

– Разумеется!

– И вы, конечно, понимаете, раз уж у меня свои планы…

– Понятно.

– Может быть, у вас…

– О нет, у меня-то какие могут быть планы?

– Ну, насчет вашей дочери…

– Она сама решает.

– Но ведь…

– Это их дело.

– Однако в мои планы…

– Да какие там планы! Как ни крути, все дороги ведут в Рим…

«Да он придурковат», – заключает дон Авито и встает:

– Что ж, хорошо, я знаю, что мне делать…

– Очень рад, сеньор Карраскаль, очень рад.

– Всего наилучшего.

– Ваш покорный слуга.

Идя по улице, дон Авито размышляет: «Нет у меня характера… Одни теории, ничего более… Ничего у меня не получается… Марина… Марина… Ох уж эта Марина… Проклятая наследственность!» И, сам не зная как, дон Авито, словно притягиваемый бездной, оказывается у дома дона Фульхенсио.

– Да не мешайте вы ему ради бога, друг мой Карраскаль, дайте ему испытать, что такое любовь. Поскольку любовь подобна зерну и не дает научных плодов, пока она жива, дождитесь ее смерти. Не пережив разочарований, нельзя познать мир; вашему сыну нужна смерть жизни, он имеет право на смерть жизни. Какой у него аппетит?

– Все хуже и хуже.

– Добрый знак!

На пути домой дон Авито, как всегда, рассуждает! «Но этот человек… этот человек… Он меня обманывает… Он меня обманул… О, наука, наука!» Дома он запирается у себя в кабинете и углубляется в трактат по физиологии.

Романчик Аполодоро напечатан в каком-то журнале я встречен всеобщим равнодушием, если не считать дона Авито, который, ничего вокруг не замечая, продолжает терзаться сомнениями. «Я ошибся, ошибся, – твердит он себе. – Ничего из этого не получится, мне не хватило силы воли, чтобы выполнить до конца предписания педагогики, или, может быть, педагогика не воспитала во мне силу воли. А все Марина… Марина…» Но потом он оправляется от шока, перечитывает произведение сына и находит в нем какие-то достоинства. «Да, несомненно, в нем что-то есть, можно еще сделать из него если не гения, то что-то вроде этого, а впрочем, почему бы и не гения? Гений – это терпение, его становление – процесс длительный. Да прошла ли пора литературных гениев? Подождем».

Кларита, уже почти решившая бросить Аполодоро ради Федерико (она попросила у родителей и у нового жениха отсрочку), начала читать романчик, но он нагнал на нее такую убийственную скуку, что до конца одолеть его она не смогла, однако поняла, что послужила для этого опуса литературным сырьем, на что отозвалась так: «Ох уж этот Аполодоро, этот Аполодоро… Бедняжечка!»

Аполодоро тяжело переживает неудачу, вернее, полный крах: ни нападок, ни критики, всего лишь вынужденная похвала Менагути, который похвалил то, что Аполодоро позаимствовал у него. Юноше кажется, что после Публикации романчика во взглядах друзей и знакомых прибавилось иронии, – наверняка в душе все потешаются над ним. А Кларита, что день ото дня холоднее с ним, сдержаннее, не сказала о романчике ни слова, хотя его читала.

Любит ли он Клариту? Любил ли хоть когда-нибудь по-настоящему? Надо сказать, что теперь, когда он использовал ее как сырье для романчика, любовь его порядком выдохлась.

Однако самую глубокую рану ему наносит дон Фульхенсио, Которого Аполодоро посетил после долгого перерыва.

– Отлично, Аполодоро, отлично, ты получил по заслугам. Крах, полный крах. Нуль. Захотел стать писателем? Вот и получил. Ты думаешь, я не понимаю, что твоей главной заботой была форма, фактура, стиль? Это все от Менагути. Добрую половину там занимает твоя невеста, но и ее ты видишь глазами Менагути. Даже на собственную невесту не сумел ты взглянуть своими глазами. Поделом тебе, поделом. Ну, что теперь твой стиль, что твоя форма, а?

– Искусство – это прежде всего форма.

– Форма? Форма, говоришь? Суметь только… суметь… Глупости! Дело заключается в том, чтобы, как говорится, высоко мыслить и глубоко чувствовать, а ты, извини меня…

– Но это мешает…

– Я понимаю, можешь не продолжать, да, это мешает, мешает. Ты хотел сказать, что возвышенная мысль или глубокое чувство теряют свое качество, если о них красиво сказано, не так ли?

– Я считаю, что удачная форма усиливает эти качества.

– Ты ошибаешься, Аполодоро, ошибаешься. Будучи красиво выражены, мысли и чувства теряют возвышенность и глубину именно из-за того, что превращаются в красивые слова и звучат в устах адептов здравого смысла, которые не имеют обыкновения ни возвышаться, ни углубляться, не желают продумать или прочувствовать что бы то ни было, а берут все в готовом виде. Ты захотел стать классиком… Да какой в этом прок? Все классическое мерзко, все изощренное мерзко. Если Шекспира скрестить с Расином, получится бессмыслица. Вообще, искусство – это низшая сфера, нечто второстепенное, достойное презрения, именно презрения. Искусство ради искусства? Чушь! Назидательное искусство? Такая же чушь! Лучше перевернуть нутро или закрутить мозги десятку себе подобных, пусть даже самым неизящным способом, чем снискать восторг и аплодисменты десятка миллионов слабоумных. Что ж, иди, иди в писатели, туда тебе и дорога!

Покинув дом философа, Аполодоро повторяет про себя: «Это просто невыносимо! Крах! Полный крах! Никто не принимает меня всерьез, все надо мной потешаются, хотя и не показывают виду. Кларита меня не любит, этот Федерико… этот Федерико… А тут еще Менагути со своим искусством… Искусство! Может, прав этот человек, и оно действительно чушь?»

XIII

Кларита мечтала, что из-за нее будет дуэль, но все получилось проще. На первом же свидании, оставшись с девушкой наедине, Федерико хватает ее в объятия и впивается в ее губы, а та чуть не падает в обморок, сердце ее вот-вот выскочит из груди, и про себя Кларита восклицает: «Вот это мужчина! Бедненький Аполодоро!» Федерико не привык отказывать себе в каких бы то ни было побуждениях плоти, но, слава богу, на людях он прячется под иронической маской.

– Отныне и впредь ты моя, только моя, понимаешь?

– Да.

– И вот что, напиши тому мямле письмо под мою диктовку.

– Но я…

– Не беспокойся, я знаю, как ему следует написать.

– Ну, хорошо, я напишу…

– Вот и отлично!

И вот в один дождливый вечер Аполодоро получает роковое письмо; сжимая его в кармане, выходит на улицу вдохнуть свежего воздуха, идет куда глаза глядят, а в голове его гулко стучит кровь. Он не пережил до конца неудачу с повестью, ему кажется, что прохожие смотрят на него и в душе смеются. Тут он встречает лохматого Менагути, святотатственного поэта, жреца Девы Красоты.